Эхо далекого взрыва заставило зверя отпрянуть. И поток чистой первозданной силы закружил, стирая последние крохи человеческой памяти.

Зеркала, затянутые черной тканью. И траурные гирлянды из белых роз.

Запах дурманит.

Сладкий, мертвенный. Лилии в руках. Таннис велено лилии держать, она и держит, глядя исключительно перед собой.

Черное платье. Черная шляпка, которую горничная закрепляла на волосах длинными булавками…

…булавку получилось украсть. В рукаве она не видна, но Таннис время от времени изгибала запястье, тянулась пальцами, нащупывая металлическую иглу. Острая. И в кожу впилась, но эта боль терпима. Даже хорошо, что она есть, позволяет держаться в сознании.

И улыбку убирает.

Нехорошо улыбаться на чужих похоронах. Правда, улыбка не видна за густой вуалью, которая крепится на шее крохотным бантом. Служанка возилась с ним долго, вздыхая, бросая на Таннис осторожные взгляды, словно пытаясь понять, что же она сама, не то гостья, не то пленница, думает.

Ничего.

Думать опасно, ведь Освальд хорошо умеет читать ее мысли. Он появился утром и, окинув Таннис взглядом, сказал:

– Черный тебе не идет. Но это временно, дорогая. Никто не будет заставлять тебя носить траур. Прими это как дань традиции.

Руку протянул.

Белая рука в черной перчатке. Тонкий шелк и широкие швы шелковой же нитью. Грубо. И Таннис трогает руку, перчатку, жесткий манжет, который выглядывает из-под рукава на дозволенные полтора пальца. Запонки с ониксом, траурные.

…он сказал, что сегодня мир изменится.

Позер.

Ему и прежде по вкусу были широкие жесты, а теперь… данью памяти сумасшедшей старухи мир взорвать? Но стоит ли просить остановиться?

Поздно. И пальцы сжимаются, причиняя боль.

– Ты ведь понимаешь, Таннис, что нужно вести себя хорошо?

Глаза водянистые, и слезы бегут по щекам. А он не замечает. Впрочем, слезы вписываются в отведенную им себе же роль.

Лжец.

– Таннис? – мягкий, но требовательный тон.

– Да, – это слово дается ей с трудом. – Я все понимаю.

– Хорошая девочка.

Прикосновение сквозь сетку вуали, к счастью, довольно мелкую. Оно не вызывает эмоций иных, кроме отвращения. К счастью, за вуалью легко прятаться, и Таннис почти благодарна ему за эту маску. И за лилии. И за высокое кресло, обитое винным бархатом. Оно напоминает трон, как и второе, поставленное напротив первого. Его занимает Мэри Августа, которая смотрит на Таннис, не скрывая ненависти.

Со стороны, должно быть, забавно.

Две женщины отражением друг друга… и Таннис не способна сдержать улыбку. Представление, всего-навсего, а та, другая, относится серьезно. Таннис кожей ощущает исходящую от нее ненависть.

Душная.

Ей, другой, к лицу чернота траурного наряда, и жесткие складки юбки почти идеальны. Тяжелая герцогская цепь возлежит на впалой груди, приковывая взгляды. Мэри Августа время от времени касается этой цепи, самой себе напоминая, кто хозяйка в доме.

И вправду кто?

Смятение видится на лицах гостей, или как правильно называть тех, кто пришел, желая воочию убедиться, что старая Ульне, безумная герцогиня Шеффолк, и вправду мертва?

Мертва.

Вот гроб, стоит на постаменте, забранном черным крепом, украшенном венками из белых роз. Ей бы понравилось. Она бы оценила и изысканную простоту лакированного гроба, и погребальный свой саван, столь разительно напоминающий свадебный наряд. Цветы, правда, живые, но в полумраке белые их лепестки кажутся вылепленными из воска, как и само лицо Ульне. Она строга и даже в гробу – надменна. Поджатые губы, сухой подбородок и шея, прикрытая кружевным платком. Пыльца пудры и темные ресницы, которые, кажется, вот-вот дрогнут.

Старуха сядет в гробу и, окинув склоненные перед нею головы, рассмеется.

Поверили?

Разве такие, как она, умирают?

Сами – нет… но Освальд позаботился о матушке. Стоит у изголовья, смотрит на руки, принимая соболезнования. А гости, все-таки гости, праздные, пустые, идут бесконечной чередой, укладывая перед гробом цветочные подношения. Кланяются. Шепчутся. Отходят к стенам, задрапированным черным, и под надзором доспехов – их по случаю начистили до блеска – смотрят.

На супругу Освальда, окаменевшую, точно статуя.

На Таннис.

На Марту, которая в черном наряде глядится непривычной, старой, и только розовый платок в пальцах ее дрожит. Платком Марта вытирает слезы, и, пожалуй, она единственная, кто искренне горюет о старухе.

Странное действо.

И священник в парадном облачении – часть его. А Таннис так давно не была в храме… нет, она поставила за упокой родительских душ свечи и заплатила за мессу, но… это было в прошлой жизни, той, что осталась во сне.

Она закрывает глаза, все одно под плотной вуалью никто не видит. И прикрывшись букетом из лилий – белое на черном неплохо, должно быть, смотрится, – трогает острие шпильки, рисует на руке знаки.

Не спать.

И не поддаваться заунывному голосу…

…хор.

Странная музыка. Чуждая. И голос часов – деревянный короб с латунными накладками – прерывает ее. Освальд вздрагивает и вытаскивает собственные.

Хмурится.

И оглядывается на гроб. И снова на часы. Он замирает, ждет чего-то и, не дождавшись, скалится. На мгновение сползает ставшая уже привычной маска, обнажая не лицо – харю.

Череп, кожей обтянутый, жуткий. И пергаментные губы к деснам прикипели, клыки наружу, не человеческие, а… а разве подземники все еще люди? И пальцы Таннис впиваются в сочные лилий стебли, ломая. Сок зеленый ползет по коже, он воняет уже не цветами – подземельем.

Мерещится.

Голова закружилась, а игла вошла под кожу да так и засела. Ничего. Как-нибудь будет…

…Кейрен обещал вернуться.

А эти, собравшиеся, смотрят на гроб, на Освальда.

Люди-нелюди.

Как понять, кто есть кто, если на лицо одинаковы? Смотреть надо внимательней. И Таннис, уже не обращая внимания на пристальное надоедливое внимание, смотрит на Освальда.

А он – на часы.

Бежит-летит секундная стрелка, и собственное Таннис сердце отсчитывает время куда надежней. Оно не торопится, мерные удары, в привычном ритме. А игла-шпилька выползает из кожи…

…бежать?

Куда? И когда?

Молитва вьется терпким дымом, на губах оседая. Вязнут слова, незнакомые, одолженные, и если Бог есть, тот, который скрывается за черным крестом в руках служителя церкви, то разве заберет он старушечью душу в рай? Заберет. И там, в раю, у герцогини Шеффолк будет собственная лавка с медной табличкой. Рай, он ведь тоже не для всех.