Смех душит.

Таннис пытается сдержать, но смех вырывается, и люди, которые осмелились приблизиться к бархатному ее трону, шарахаются.

Кто смеется на похоронах?

Богохульница…

…шепот-шепоток… а мокрое по щекам – всего лишь слезы…

– Ей стало дурно, – объясняет кто-то. – От волнения.

Подхватывают. Тянут.

– Идиотка, – шипит Грент, но никто не слышит ни шепота, ни свистящего судорожного дыхания. – Думаешь, это тебе даром пройдет?

Таннис хочет ответить, но понимает, что потеряла способность говорить. Вот смеяться она еще может… и смеется… или плачет… или кашляет. Идет, роняя лилии, которые по следу…

…по следам. Белыми цветами… а Кейрен не догадается. Лилии спрячут ее запах. Он же обещал вернуться, но сколько дней прошло, а его все нет… бросил?

Он кольцо купил…

…куда ее ведут?

Она не желает оставаться с Грентом наедине. И он, чувствуя настроение, хватает за горло.

– Руки убери!

Таннис бьет, но что ее удар? Широкие запястья, сильные пальцы.

– Иначе что? – Грент мнет вуаль, он дразнит, демонстрирует власть свою. – Пожалуешься?

– Пожалуюсь.

Сквозь мелкую сетку с бархатными мушками-слезинками легко смотреть в глаза. И Грент больше не внушает страха.

Отвращение. Недоумение. И смех, который, наверное, все-таки истерика. В конце концов, Таннис тоже женщина и имеет полное на истерику право. Нервы у нее.

– Знаешь, – Грент сгребает вуаль в горсть и волосы вместе с ней, тянет, заставляя запрокинуть голову, – мне сразу следовало избавиться от тебя…

– Что ж не избавился?

Дурная смелость. А он не отвечает, сопит на ухо, извращенец хренов, и шпилька выскальзывает из рукава во влажную, липкую руку. Травяной сок плохо отстирывается, но платье черное и пятна не будут заметны.

– Скажи, – Таннис не пробует отстраниться, – с чего вдруг ты настолько осмелел?

– И меня этот вопрос тоже интересует.

Сухой голос. И булавка исчезает в рукаве. А Грент нехотя разжимает пальцы. К Освальду он разворачивается неторопливо…

– Я тебя больше не боюсь.

– Отчего?

…зря не боится. Таннис ли не знать, сколь обманчива улыбка Освальда.

Растерянный. И немного обиженный, словно вот не ожидал он подобного подлого поступка.

– Ты сдохнешь скоро.

Грент выше и сильней. Он здоров настолько, насколько это возможно. И пьян. Конечно, как Таннис сразу не поняла, что он пьян. Несет от него ромом и еще чем-то. Острый опасный запах. Зрачки расплывшиеся. Характерная краснота.

– Наверное.

Освальд стоял, скрестив руки на груди.

Ссутулился.

И на щеке тень… у него бляшки на руках, но руки он скрывает под перчатками. Вряд ли рассказывал Гренту о своей болезни. Тогда кто?

…женщина, которая не могла не знать.

– Опиум – зло, – мягко заметил Освальд, разглядывая бывшего – уже бывшего, пусть сам он того не понимает, – подельника. – А моя жена – обиженная женщина. Никогда не стоит верить обиженной женщине…

Таннис уловила движение краем глаза, быстрое, змеиное.

Кровью плеснуло на стены.

И на платья подол.

Хорошо, что черное, на черном не будет видно. Не будет. Потому что черное. И Грент качается, стоит, зажимая рукой располосованное горло, а Освальд Шеффолк, стирая с бритвы кровь, глядит.

– Опиум, – повторяет он, – зло.

Грент падает.

Странно. Он так и не понял, что умер. И это милосердие – такая быстрая смерть? Таннис отступила и юбки подхватила, хотя все равно измарались… и лилии тоже. Лилий вот жалко.

– Ты как, дорогая?

Бритва исчезает в рукаве. И Освальд поправляет манжеты, хмурится, заметив на белой ткани красное пятно, а ботинки и вовсе в крови, но ботинки его не заботят.

– Мне… – Таннис взялась за горло. – Дурно.

– Это пройдет. – Он подал руку. – Я не подумал, что в холле для тебя может быть слишком душно. Прости.

– Конечно.

Разве есть у нее иной выбор? Булавка в рукаве против бритвы? Нет, Таннис не настолько глупа.

– Могу я… к себе вернуться? – Она старается не смотреть на пол, и на стены тоже, и на Освальда, вновь задумчивого. Маска вернулась, только ноздри нервно подрагивали.

Его запах крови раздражал? Или, напротив, привлекал? И молчит, не отвечает, а чем дольше тянется пауза, тем Таннис страшнее. Он ведь и ее убить способен…

– Все-таки неприятно, когда жена изменяет. – Он перевернул мертвеца и, выпустив руку Таннис, наклонился. – И при этом клянется, что любит меня… любит, ревнует и изменяет. Где логика?

– Не знаю.

Освальд вглядывался в измененное смертью лицо, не соперника – случайного попутчика, который был нужным и перестал быть.

– И я не знаю. Таннис, конечно, ты можешь вернуться к себе. Неужели ты думаешь, что я поступлю с тобой так же?

Поступит. Если его разозлить. Но Таннис постарается вести себя осторожно.

Очень-очень осторожно.

– Ну что ты, глупая. – Освальд обнял одной рукой, второй же попытался избавить от сетки вуали. – Придумала себе… как я могу тронуть тебя? Я же обещал, что отпущу. А это не жалей, оно – падаль и падалью было всегда. Но мне приходится иметь дело с такими, как он… руки в крови, да?

– Сейчас?

– И сейчас тоже. Но вообще… в крови, и ее станет только больше. Но с чистыми руками мир не изменишь. Такова реальность, Таннис.

– Твоя реальность.

– И твоя тоже. – Он все-таки справился с бантом на шее, и вуаль почти содрал. – Прости, если делаю больно. Я бы хотел тебя уберечь, но не выйдет. Мы оба это знаем. Да?

– Да.

– Тебе стоит отдохнуть… время идет… время прошло, а меня, кажется, обманули…

Он шел, качаясь, не то удерживая Таннис, не то сам на нее опираясь.

– Сейчас ты переоденешься. И я переоденусь… точнее, заодно и переоденусь. А потом мы вернемся… я в своем праве, Таннис. Верно? Конечно… знаешь, мне неприятен твой страх. Помнишь, было время, когда ты меня любила? Или нет… какая любовь у такой малявки… слепое обожание. Хоть в чьих-то глазах я был героем. Куда что подевалось? Не знаешь?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю. – Он остановился у дверей ее комнаты.

А в следующее мгновение весь старый дом вздрогнул эхом далекого взрыва…

– Надо же… – Освальд вытащил часы и постучал по крышке, пытаясь оживить замершие стрелки. – А я уж думал, что обманули… вот и все, малявка, а ты боялась. Мир меняется, и знаешь, что главное?