quitte, elle s’envole comme une hirondelle qu’effraient nos frimas!»[1309] В это время император, бывший, как обыкновенно он являлся на парадных балах, чтобы не быть в чулках и башмаках, – в казачьей голубой форме Атаманского полка, подошел к группе, образовавшейся около нас. Императрица, указывая государю на молоденькую девушку, с которою, как вы знаете, читатель, я должен был танцовать вторую кадриль, сказала: «Nick, voyez donc quelle trouvaille je viens de faire»[1310]. Около государя было несколько человек свиты; но ближе всех рядом с ним стоял князь Василий Васильевич Долгоруков в своем на этот раз не обер-шталмейстерском, а общем губернском, шитом по красному воротнику, обшлагам и карманам темно-зеленом мундире с голубою андреевскою лентою через плечо[1311] и камергерским бриллиантовым ключом на голубом банте позади мундира.

Николай Павлович, знаток во всем истинно изящном и прекрасном, взглянул с видимым удовольствием на обворожительную головку с тонкою шейкой на статном и гибком торсе, покрытом облаком полупрозрачного газа, шелка и дорогих кружев. Но бедная девушка всем этим почетом ее красоте была чрезвычайно сконфужена, потому что она вовсе не имела привычки к такому архивысокому обществу, выше какого, конечно, и невозможно ничего себе вообразить. Яркий румянец покрывал ее личико, глаза ее, опушенные длинными ресницами, были скромно опущены вниз, и она, казалось, не знала, куда деваться, хотя, несомненно, чувство женского самолюбия колотило сильную тревогу в ее сердечке в эти счастливые для нее минуты. Императрица, император, светлейшая княгиня Салтыкова, хозяйка бала (родная сестра князя Василия Васильевича), сам князь Долгоруков и некоторые другие лица высочайшей свиты наперерыв сказали несколько слов, обращенных к моей юной дальней родственнице, которая в эти немногие минуты была предметом общего внимания, а, к сожалению, отчасти и зависти многих, весьма многих маменек и их дочек. Императрица выразила князю Долгорукову свою волю, состоявшую в том, что ее величество не будет танцовать второй кадрили, а хочет посмотреть на танцы из своей ложи, куда ей подадут чай, с тем, однако, что cette adorable enfant (эта обворожительная девочка) танцовала бы в ее глазах. Эти слова заставили меня понять, что я с моей дамой, сделавшейся предметом оваций минуты, и мой визави – конногвардеец со своею, ее приятельницею, должны пройти к тому месту, где находилась так называемая императрицына ложа. Заиграл оркестр ритурнель первой фигуры кадрили, и я увидел, что мой визави на эту кадриль Синицын стал уже на свое место, далеко от ложи, с приглашенною прежде им дамою из общества моей кузины. Он делал мне телеграфические знаки, чтобы я не мешкал и скорее занял бы мое место против него. Но в это время толпа блестящих дам и сияющих кавалеров в камергерских мундирах и генерал-адъютантских эполетах, возраставшая все более и более около меня, все более и более оттирала и удаляла меня от той группы, которая состояла из царской четы и ее свиты, перед которою стояла еще накануне ангажированная мною очаровательная девушка. Я был поставлен в невозможность подойти к ней, чтоб отвести ее на место; дать же ей знать о себе и моих намерениях каким-нибудь знаком было положительно невозможно: она стояла с глазами, совершенно опущенными долу, закрасневшись как маков цвет, и в этом несколько наклоненном положении видеть меня, за блестящею толпою, решительно не могла. В эти-то трудные для меня секунды я заметил, что императрица подозвала к себе молоденького, прелестного, с едва пробивавшимися темными усиками гусарского корнета, отличавшегося такою же изумительною красотою Ганимеда между мужчинами, какою кузина моя в этот вечер отличалась прелестью всех трех граций между всеми бывшими тут женщинами. Ее величество что-то сказала этому красавчику, но что именно, в том расстоянии, в каком я находился, и среди гуденья оркестра и говора бала я положительно не мог расслышать. Впоследствии уже я узнал от моей кузины, что слова императрицы, обращенные к молоденькому гусару, были: «Stolypine, faites donc danser cette jeune personne près de ma loge»[1312]. Само собою разумеется, ежели бы я это слышал, то покорно преклонился бы перед моею несчастною судьбою, лишающею меня наслаждения быть на эту кадриль кавалером моей кузины, и поспешил бы исполнить обязанность визави Синицына, пригласив первую попавшуюся мне на глаза из незанятых дам, а их, из числа дурнушек, составлявших tapisserie[1313], было тогда не занимать стать. Этим все и кончилось бы без наималейшего эпизода. Но представьте себе мое положение, когда, не зная ничего о высочайшей воле, я увидел, что дама, так давно мною ангажированная, с такою явною небрежностью идет танцовать с другим, да еще с кем, с тем самым очаровательным Монго, который успел, хоть и нечаянно, а все-таки успел, по-видимому, заронить искорку в сердечке моей молоденькой родственницы. Сначала мне пришла мысль, что кузина просила этого немножко уже знакомого ей monsieur Столыпина проводить ее к тому месту, где я, ее законный кавалер, ее ожидаю. Но всякое сомнение во мне исчезло, когда я убедился, что этот блестящий le beau Mongo[1314], как его уже и тогда называли в свете, преспокойно подал руку моей даме и ведет ее на то место, которое всего ближе к царской ложе (т. е. к возвышенному этаблисману[1315] на эстраде, покрытой коврами и бархатом), причем мимоходом полушепотом приглашает какого-то, такого же, как он, юного товарища в красном ментике, быть его визави, – и вот, ангажированная мною со вчерашнего дня, моя дама всему этому беспрекословно повинуется и идет рука об руку с этим франтом, веселая, счастливая, смеющаяся. Все это так странно на меня подействовало, что я, вовсе не соображая причины всей этой катавасии и нисколько не думая о последствиях своего действия, сделав шага два вперед, прегромко сказал господину Столыпину, глядя на него в упор: «Mais pas du tout, monsieur, – mademoiselle est inviteé par moi, et mon visavi, que voici, m’attend!»[1316] Едва успел я произнести эти слова, как бы остановившие движение корнета Столыпина, как до слуха моего долетели другие слова: «Quelle insolente gaucherie!»[1317], громким шепотом подле меня произнесенные князем Долгоруковым, и в тот же момент глаза мои встретили ласковый, смеющийся взор императора Николая Павловича, устремленный мягко, но непосредственно на меня, так что я решительно недоумевал, что тут творится, и еще менее понимал все это даже и тогда, когда государь, переведя с меня глаза на Столыпина и на его прелестную даму, сказал: «Suivez les ordres de l’Impératrice. On tâchera de consoler cet adolescent, désolé, ma foi, à