годов был полковник лейб-гвардии Уланского полка Лизогуб, который известен был в высшем обществе под наименованием, вполне ему приличным, le beau Lizogoub[1326]. Кроме красоты, замечательной ловкости, изящества манер, доказанной храбрости, благородного удальства, остроумия, начитанности и значительного состояния, Лизогуб владел еще в высокой степени совершенства музыкальным талантом, как пианист и певец, причем он не только был замечательным исполнителем, но и композитором: многие из пьес, им написанных, поныне пользуются хорошею репутациею между истинными любителями и любительницами легкой, приятной музыки. Из числа этих пьес в особенности известен прелестный его романс: «Dans tes beaux yeux!»[1327], который и теперь нередко поют внучки тех за 40 лет пред сим молоденьких особ, сердечки которых, может быть, не совсем-то бывали равнодушны к изящному автору этого в те времена моднейшего романса.

При всех этих качествах и достоинствах прекрасный Лизогуб платил довольно щедро дань тогдашнему уланству, почему ему не реже других сотоварищей случалось принимать участие в веселых дружеских кутежах, совершавшихся, впрочем, всегда в своем интимном обществе, а отнюдь не в публике, т. е. не в собраниях общественных и не в клубах, тогда еще не развивавшихся в петербургском быту.

Раз после какого-то веселого офицерского завтрака, продлившегося до вечера, Лизогуб вспомнил, что он имеет приглашение на бал, даваемый в этот день местным градским главою. Это было на походе во время дневки полка в каком-то нашем русском городе, да чуть ли не в Пскове в 1831 году, когда гвардия шла в Царство Польское[1328] помогать усмирять первое повстанье[1329]. На этом балу, отличавшемся всею эксцентричностью провинциальности, в те времена особенно наивной и рельефной, одна очень молоденькая и смазливенькая купеческая вдовушка, воспитанная, по-видимому, в каком-то губернском или московском пансионе, танцовала лучше всех, и потому блестящий гвардеец, открывавший мазурку, предпочел ее другим и танцовал с нею в первой паре, ловко повертывая ее, лихо гремя шпорами (что считалось mauvais ton[1330] в высшем обществе, но здесь делало великий эффект) и вместе с тем прожигая пламенными взглядами и заставляя бедняжку гореть и алеть под белилами. Вдруг, ни с того ни с сего, он спрашивает свою дамочку, начинавшую, кажется, в него сильно влюбляться: «Вы знаете мою фамилию?» – «Нет-с, не знаю-с», – был ответ с потуплением глазок. «Моя фамилия Лизогуб». – «Вы, верно-с, граф или князь?» – спрашивает красавица. «Ни то ни другое». – «Ах-с, а я думала, что вы сиятельство», – воскликнула дама, кусая губы и делая глазки. «А знаете ли, сударыня, вы такие прелестные: хотите ли быть госпожою Лизогуб?» – «Ах! Бог мой-с, позвольте с тятинькой посоветоваться». – «Зачем? Вы можете сделать это сами». – «Как же-с», – спросила жеманная купеческая вдовушка и снова куснула нижнюю губку. «Да вот так: вместо того чтоб кусать губку вашу, оближите ваши губы, и будете госпожа Лизогуб», – отвечал веселый улан, быстро облетая залу со своею сконфуженной мазуристкой, ломавшей голову над тем, что гвардейский полковник ей сказал, и, как только кончился танец, побежавшей расспрашивать своего брадатого тятиньку, только что кончившего партию в бостон и собиравшегося идти к роскошному ужину, великолепно сервированному в столовой, куда, разумеется, хозяин-амфитрион приглашал и полковника Лизогуба, собиравшегося с полным знанием дела заняться каким-то стерляжьим майонезом и запить его шампанским, роскошно нежившимся в серебряной вазе, полной льдом.

Но, увы, не все делается как хочется, особенно человеку служащему: влетел в залу полковой адъютант и прямо к полковнику Лизогубу с приглашением от имени генерала Алферьева, командира полка, сейчас явиться по весьма важному делу. Извиняясь перед хозяевами и надевая саблю на ходу, Лизогуб спрашивает со смехом: «Что, уж не дошли ли сюда поляки и штурмуют богоспасаемый город Псков?» – «Хуже, – отвечает адъютант, – хуже: потому что наше уланье наделало глупостей в трактире; разбили все окна и всю посуду, вышвырнули в окна (благо первого этажа) трех полицейских чиновников. Великий князь ужасно разгневался и велел сейчас доложить ему, кто участвовал в этом гвалте. Вот для этого генерал собирает всех штаб-офицеров». – «Как кто? – восклицает Лизогуб, – разумеется, все, все, все, и я первый участвовал. Пусть всех разжалывают в рядовые; стою на том, что я участвовал в шуме, и всех полицейских я вышвырнул. Что ж такое? Уланам в доносчики идти, что ли? Et où est donc l’esprit de corps? L’esprit de corps avant tout[1331]».

Явясь в общий сбор, Лизогуб отдал свою саблю генералу Алферьеву, говоря, что он был со всеми, тогда как все знали, что кутило только десять или двенадцать человек. Тогда все, сколько было штаб– и обер-офицеров, сложили свои сабли перед генералом на столе, объявляя, что «все» были участниками беспорядка в трактире. Тут генерал Алферьев, тронутый до слез благородным духом своего полка, сказал: «Ну, господа уланы, не откажите и мне, седому старику, и я был с вами, и я кладу свою саблю к вашим, подписываю свою фамилию впереди списка, покрытого фамилиями всего полка». Но все общество офицеров, также тронутое великодушием своего отца-командира, упросило его не подписываться на списке и сабли не отдавать бригадному, а довести только, что весь корпус офицеров подписался на листе, в заголовке которого рукою великого князя Михаила Павловича было написано: «Собственноручные подписи фамилий виновников».

Когда список этот подан был его высочеству, он, увидев, что подписались «все до одного», и узнав, что и генерал хотел было подписаться со всеми, подумал несколько и сказал: «Что поделаешь с этими чертями; но за тем, чего и не поделаешь с ними ввиду неприятеля! Десятку шалунов уж не миновать бы белой лямки[1332]; но разжаловать весь полк нельзя: государь не согласится. Сажать же под арест я, как корпусный командир, могу без спроса, а потому принимаю их сабли, которые сохранить в штабе до границы, и пусть генерал Алферьев ведет своих улан до границы с арестованным корпусом офицеров; а на последней дневке, перед переходом в Царство[1333], возвратит им их сабли, которые, надеюсь, в первом же деле они будут уметь промять после их лежки».

Приказание было исполнено, и полк весь поход до границы делал с офицерами, ехавшими при своих частях без сабель. Великий князь в одном месте на походе, едучи в коляске, поравнялся с полком, который выстроился на дороге, и великий князь, делая вид, что недоволен офицерами, как бы будировал их и, здороваясь с полком, по обыкновению сказал: «Здорово, уланы», а когда весь полк прокричал сакраментальный ответ, то его высочество добавил: «Здоровался я с командиром полка и с нижними чинами, то есть со всеми,