Может быть мне не надо было писать тебе так, как писал 10 и 11-го. Прости, если смутил. Но ты мне так открылась, так… необычно, так полно. Но ты еще и другое нечто открыла мне… — об этом — после. Я очень задерган, мне опостылели посетители, истомили. «Давно усталый раб, замыслил я побег»432.

Зачем ты так: «хочу, чтобы ты по своей воле, а не по слову „царицы“»… — Это о твоей копии моих строк об искусстве! Я, по _с_в_о_е_й_ воле!!! Я хотел любителю «авторского» дать «соску», а вовсе не поручить хранение!! Я только _т_е_б_е_ — поручил и поручаю!!!! Когда ты этому поверишь?!! Не веришь. Тогда оставим об этом. Прости, я _в_с_е_ после напишу. А сейчас — нежно и _в_е_р_н_о, истинно-недрами души тебя обнимаю, ласкаю, мою девочку светлую, единственную, и — незаменяемую. Господь с тобой. И — все лучшее, что есть во мне — с тобой, для тебя. Голубка моя, Олюна, Олюша, Оля… — мне в этот день, знаю… будет очень одиноко, так пусто… так пустынно… но я постараюсь сыграть тебя, заставить _ж_и_т_ь_ во мне. О твоих «смотринах»… Поражен. После. Заранее скажу: следующее мое письмо будет серьезным. Очень. Целую. Твой Ваня

Я весь излился в письмах 10–11, — и вот, это лишь отражение моей усталости.

177

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

20. VII.42 5 дня[204]

Светлый мой ангел-Ольгуночка… вижу тебя, в твой День, — радостная моя, просветленная, любящая так нежно, вся — ласка, и вся такая летняя-летняя, июльская, жаркая, знойная… — и на головке твоей милой — перевиты косой чудесной — вишни, сочные-сочные, полные темным вином и сладким… ты вся — чудесная моя ягодка, малинка, вишенка… и я из далей слышу, как пряно твое дыханье… — малиной спелой, малиной жаркой, с июльского полудня! Щечки твои горят, и в светлых твоих глазах, где небо играет синью, — смеются в румяном блеске, играют сочно, путаются в ресничках… — грозды малины спелой, и вишни, вишни… — с развесистых деревьев сада… — и все в тебе, родная, такое благодатное, радостное и нежное, и вся ты — нежная, вся ты живая не-га… заветная вишенка моя, Ольгуна… — я слышу, как бьется твое сердце, моя далекая, моя беззаветно любимая Олюна, ангел… Пишу — тороплюсь, хочу, чтобы поспело это отрывочное письмо, укрыло тебя от тревог напрасных. В последнем, именинном, от 17-го… досадные строки могут тебя смутить… я что-то писал о «серьезном» письме, которое напишу… Нет, нет… ни-чего серьезного, никакого письма… все это вырвалось так, случайно, опромётно… — смутили меня твои строчки… и вчера еще смутили приписки в письмах с рассказом… твои «или — или»… где ты говоришь о поездке к доктору…433 Я написал — и порвал. Никогда не смущу твоего покоя! ни-когда не повторится страшное, как томились и в октябре, и на Рождестве… — ни-когда! Будь светла. Твой Ваня глубоко любит тебя, не искушай его… не грозись! Я перемучился этой ночью думами… — ты не сделаешь _т_а_к, ты _н_е_ можешь _т_а_к… ты не можешь _т_а_к_ разменять неразменное, ставить _т_а_к_о_й_ знак равенства: или… — или..? И это вырвавшееся у тебя — «Вот — тебе!»… — это же сон дурной. Ты не можешь сжечь несгораемое… ты… — Ольгуна! _м_о_я_ Олюна! мой ангел светлый, мой ангел чистый — чистый! Будь светла, нежна, тиха… — такая твоя сущность истинная, такой несу тебя в сердце! И если бы я принял это — «или — или»… — ты сама взглянула бы на меня с презреньем!

Нет, Оля моя… я не омрачу твоего сердца, моя чудесная. Знай, как я люблю тебя. Больше любить нельзя. Я устал… но болей нет, вот уже три дня нет. Все было от небрежности моей к себе, от пустяков. Только бы вернуть сон, покой. Придет это. Я тороплюсь, я хочу, чтобы ты была покойна, светла, моя голубка. Моя именинница-ангел милый, моя Олюночка бесценная, моя дружка чистая, верная, далекая-близкая, нельзя ближе… Вишня моя, сладостная моя, теплая — летняя моя… русская вся, девушка-женщина… — ах, как малиной пахнут твои щеки, твои реснички, губки… — все путается во мне, от этого пряного дыханья моей Олюнки, мечты моей заветной… Дай же мне вишни твои, с губ твоих, с этой горячей щечки, где растеклось струями… — малина, вишня..? — о, моя земляничная, жасминная… — июльская ныне, ангел мой, крылья твои румяные, — и в них грозды запутались, — вижу так… вижу — как никогда не видел… — ягода зрелая, живая!.. — кружится в голове от страстного томленья, от пряного дыханья твоих ягод, тобой согретых, тобой укрытых, — с каких же вишенников родимых снятых, с каких малинников..? — не назвать. Я _в_и_ж_у_ их в тебе, тобой созревших! Олюночка… — целую тебя, сладкую, ягодную мою… — о, дай же эти губки, жаркие такие… моя вишня! Целую, всю целую… и где отстукивает сердце твой жаркий полдень… — я слышу его так ясно, — я чувствую его так близко, — вот, у меня под ласковой рукой, тебя коснувшейся, я слышу нежное ту-тук… — я слышу — «люблю… люблю…» И мое повторяет неустанно, и будет стучать, стучать… так нераздельно-слитно! — «люблю… лю — блю…»

[На полях: ] Олёк, я дарю сегодня тебе — русское мое «Под горами», — тобой любимое, т. е. литературные на него права. Ты знаешь его лишь в немецком переводе — «Liebe in der Krim».

Я дарю тебе — на родном языке: «Под горами». Да будет оно истинно твоим, Ив. Шмелев

Твой, до конца — Иван, Ваня, Ванёк

Не одна ты восхищаешься: караимочка сходит с ума (а русский оригинал — несравним!!)

Отныне эта повесть — твоя, моя именинница. Ты чудесно издашь ее в России. И. Шмелев

Сбереги эти строки!

Приеду, если позволят доктора. Я надеюсь! М. б. в 1/2 авг.

Но оставь «шутки» — это недостойно ни меня, ни — главное — тебя!

Аппетит очень большой, начну набирать!

178

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

[Черновик]

22. VII.42

Какое страшное может быть уничтожение праздника. Какое совпадение. Кто это тот, что не дает мне света в радостные дни? Кто путает все, мешает? Почему испорчен, — и как! — День ангела моего?

Почему обижена я?

Можно думать, что во мне и вина, но я честно вдумываясь во все, не вижу ее.

И здесь, даже, вся обида… Она — напрасна. Я не виновата. Отчего же так совпало?

179

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

22. VII.42

Ваня, Ваня, родной, любимый и… такой иногда странный, непонятный мне… жалящий остро и больно!

Твое «именинное» мне письмо