лезу под какую-то скамейку, чтобы добраться, попадаю в траву, густую, густую, влажную с ночи, всю дышащую утром, нагретую уже солнцем. Я утыкаюсь в нее, в эту траву и задыхаюсь ароматом ее. Читаю лежа в ней твое, и… все в безумье… «Ваня, Ваня, приди, я безумно люблю тебя»… и еще многое, многое, такое «открытое», больше даже, чем в том письме, я тебе шептала. Я вся твоя была, я каждой жилкой своей тебя ждала, любила, тобой жила… До стона… И проснулась… Мучительно билось сердце. Было душно… Пахло твоими розами — они засушенные у меня стоят в вазе около иконы и наполняют всю комнату. И этот сладкий запах так пьянил и мучил! Мне так было мучительно без тебя… Поймешь?

Я не спала всю ночь. Летали еще аэропланы, гудел весь воздух сталью. Жутко. А утром… письма твои, оба (10 и 11), на мое сумасшедшее ответ. Я вся дрожала, их читая. Ты мне веришь? Почему я так тебя люблю? Мучительно, болезненно, страстно. И, знаешь, я совсем не «безоглядна». И в этом такая мука… Я не смела бы тебе писать так?! Я это знаю. Но я хочу. Я не могу не говорить тебе уж больше. И к чему? Я не увижу тебя? Гнаться за призраком? Где ты?? Ловить тебя, обнимать тебя, простирать руки к тебе… и… встретить воздух? Где же ты?? И если увидимся? О, Ваня, поймешь ли ты меня тогда? Нет, я не безоглядна! Не страшись моих «порывов», — я не сорвусь! _Н_и_к_о_г_д_а! Я слишком еще и в рассудке… О, узнай, пойми же ты эту муку сути моей: пыл чувства, предельность отдачи сердца… и этот разум… совесть… долг! Ну, не сердись на меня за это. Я тебе признаюсь в своем существе… я такая. Я мучаюсь. Пойми! Но я не буду тебе об этом говорить. И все-таки: «блаженство темное зову…»425 Я сгораю, Ваня мой!.. Да, чудесно это тютчевское о глазах: я их вижу… чувствую этот «огнь», у себя вчера… Едва можно справиться с ним. Я ушла вечером гулять в ветер… Уснула мирно. Какое холодное лето. У вас как? Хочется жары, тепла… Ваня, ужасно это, что все, все мною присланное не годится! Мы по Сережиной рубашке делали тебе ворот, — ему не узок. А баночку варенья я тщательно сама завинчивала. Ее легко можно было открыть. М. б. Толен закрутил из боязни вымазать свои вещи? Надо было постукать кругом края крышки, — легко бы открылось. О розах я справлялась в магазине: сама видела в их «исходящих» «ордер»[203]: «красные, длинностебельные розы, лучшие по сорту. Требуется подать очень красиво для праздничного случая». И ответ из Парижа: «поданы 20-го июня (адрес) красные розы». Я заказывала сама в самом шикарном магазине, и барышня не понимает, что это могло быть. Она думает, что вообще мало роз и потому дали «Paulsen-Rosen» (вроде шиповника) вместе с другими. Или здесь, вместо 300 шт. в день отпускают из центрального распределителя только 20 шт. И часто они не могут удовлетворить публику. М. б. то же и у вас? Она мне долго рассказывала о цветах и показывала, что у них есть, — пустые витрины, по сравнению с раньше. Предложила мне наперед не обуславливать отсюда, но предоставить на месте послать лучшее из того, что есть. Она мне показала приблизительно то, что могли бы послать не то, что я послала. Поверь, — тебе не пришлось бы огорчаться, — это был чудесный букет. Относительно спаржевой зеленцы, та руками развела, к чему ее вообще присунули. Куда шикарней без посторонней зелени. При следующей корреспонденции напишут нагоняй. А мне так больно! — У Фаси был очень грустный вчера день: ее папа чуть было не умер от сердца. Ему свыше 80 л. и много пережито, кроме еще хронической какой-то болезни. Она лукаво на меня посмотрела, когда я вся засветилась, увидя твое чудесное мне! — А я хотела померкнуть немножко, но не могла… Я улыбку не могла унять, краску… счастье! Мне все о тебе говорить хотелось… Но я не говорила… Фася просит читать твои книги… А я боюсь за автографы… Увидит… А это твое-мое сердце!

17. VII.42

Ванюша, прости мне мои безумные письма. Я не смею тебя волновать. Я вся уже снова пай-детка. Я очень впечатлительна. Сейчас я горю, порываюсь писать. Бооольшой роман426. Я чуть дала его намеком маме. Она одобрила и сказала: «думаю, что сумеешь… это хорошо будет. Ты так живо, картинно всегда рассказываешь-изображаешь». У меня большая задача… «Миссия». Не сердцещипательные сценки, а кровная, наша жизнь! Ее должны знать! (Птичка моя мешает писать и грызет бумагу.) О, если бы Бог помог… Это не будет историйка Анны Карениной, от которой миру-то «ни холодно — ни жарко». Пусть меня обзовут «горе — писательницей», пусть я не художник, но м. б. кто-нибудь, когда-нибудь оценит в этом труде другое. Не автора. Я не гонюсь за славой.

Я напишу и о лике. Но это другое. И да поможет мне Господь! Это — долг мой! Я постараюсь написать до твоего приезда часть, хоть, чтобы ты мог судить. И посвящу… о, кому! Нет, даже не тебе! Все, все, отдам тебе (если то, что напишу будет тебя достойно), но это — это принадлежит Ей! Кому? Угадаешь? Нет! Той, во имя которой живу, за которую молю Пречистую… Ты разделишь и поймешь!

Ванюша, к 24-ому я шлю тебе особенный привет…427 я все мысли соберу и пошлю тебе любовь и ласку. Это грустный тебе день. Ты будешь на могилке? Помнишь наше первое с тобой «свиданье»? «В 12–30 подумайте обо мне!» Подумай и теперь в 12–30! Хорошо? Если буду здорова, то поедем в церковь, а потом к Сереже. Подумай в 12–30! Уже кончится служба. Только бы быть здоровой. Сегодня готовимся к имениннику, завтра — Сережа428. Пироги будут с луком и яйцами, и с малиной. Малины много, но кислая без солнца. Как ужасно, что проходит лето. Уже разговоры о молотьбе и т. п.! Как летит время. В прошлом году я очень устала за время молотьбы: смолачивались по несколько крестьян и было 13 человек, которых я должна была 4 раза в день кормить. А т. к. мотор был долго в починке, то растянулось на 2 недели: каждую ночь по 2 сторожа у нас торчали. Теперь будет иначе. Говорят, что власти назначат своих доверенных лиц, а хозяева не должны присутствовать. Тогда наверное мне