— Все нынче перессорились, стоят на разных сторонах, — подхватил Гоголь, — а многих уж и нет: Лермонтова, Орлова, Тургенева, Баратынского… Словом, грустный вышел обед и поучительный.

— И превялый, и прескучный, — добавил добросовестный Погодин.

— А уж в конце, по милости вина, перебранились все так, как и не ожидал никто, — закончил Гоголь невесело. — Живая картинка: что стало с русской литературой за десять лет…

Гоголь собирался отправиться в путешествие по России и начать с того, что заехать в Калугу — там жила с мужем-губернатором Александра Осиповна Смирнова, в девичестве Россет, та самая «черноокая Россетти», «ласточка», «донна Соль», которую Вяземский обожал двадцать лет назад… Судьба ее сложилась совсем невесело — она вышла замуж не по любви, у нее умирали дети; из чернокудрой остроумницы-хохотушки она превратилась в желчную, рано постаревшую даму, не потерявшую, впрочем, ни обаяния, ни ума. Гоголь стал ее близким другом уже в 1843 году.

В Одессу Вяземских провожала графиня Евдокия Петровна Ростопчина. Князь помнил ее двадцатилетней девочкой на московских балах, начинающей поэтессой — теперь это была грустная, сильно поблекшая женщина… Она перекрестила их на дорогу.

Продолжался путь, и вот уже не видать слякотного Петербурга, лежит перед странником дорога на юг, где он никогда еще не бывал. Остафьево, Москва еще несколько времени виднелись издали, но вот — и след пропал, и завладели вниманием Вяземского бесконечные малороссийские степи. Едешь, едешь, едешь, едешь — дни и версты нипочем… Гоголевские края. Полтава, вся заставленная обелисками в честь знаменитой битвы — и не имеющая мостовой (грязь вместо улиц). На крышах хат важно сидят долгоносые аисты. Волы, отмахиваясь от мух хвостами, неторопливо тянут возы. Ночью степь, кажется, вся гремит стройным хором цикад, пахнет одуряюще травами и цветами, и снова вспоминаются Гоголь, великолепный его «Тарас Бульба» (Вяземский очень любил эту повесть, считал ее одним и шедевров русской прозы)… Все как сотни лет назад — венная Россия. Орел, Курск, Харьков… Киев, Умань…

…Знать бы Вяземскому, как путешествовал одновременно с ним Жуковский!., У него поездка была гораздо короче — из восставшего Баден-Бадена в Страсбург, но впечатлений несравненно больше: «Перед нашим вагоном и позади его около тридцати вагонов, все наполнены солдатами и пьяною чернью с заряженными ружьями, косами, дубинами и прочими конфектами; крик, шум, топот, стрелянье из ружей; и на каждой станции надобно было ждать: одни выходили из вагонов, другие в них лезли — с криком, песнями, воем, лаем, стрельбой; наконец до десяти героев село на кровле нашего вагона».

Василий Андреевич за иронией пытается скрыть страх и возмущение. Он, видимо, не понимает, что и он, и его семья уцелели только чудом…

Ни Жуковский, ни Вяземский, к счастью, не дожили до повторения этих милых немецких картинок в России.

…Дорогой, примостив на дорожном портфеле с вытисненной надписью «Prince Pierre Wiazemsky» записную книжку, князь карандашом набрасывал «Степь»:

Людям искусства — писателям, художникам — редко удается привить детям любовь к своей профессии. Князь Вяземский — счастливое исключение. Его сын Павел, родившийся 2 июня 1820 года в Варшаве, воспитывался на отцовском творчестве и всю жизнь гордился своим знакомством с Пушкиным (можно даже назвать это знакомство близким приятельством — с маленьким Павлушей Пушкин возился с удовольствием и посвятил ему знаменитый экспромт «Душа моя Павел…»). Те, кто знал Павла в юности, искренне изумлялись широте его эрудиции в области истории и поэзии. А теперь, служа младшим секретарем посольства в Турции, он серьезно увлекся византийским искусством и средневековой живописью — в его квартире все было заставлено древними досками, покрытыми мельчайшей сеткой трещинок, — и признавался, что хочет писать работу о «Слове о полку Игореве»… Про себя Вяземский удивлялся такой разносторонности интересов сына, посмеивался над его увлечениями (откуда что берется, в детстве и юности Павлуша вовсе не был таким уж образцовым умницей!), но и радовался, и гордился тем, что сын вырос не шалопаем, каких много в Министерстве иностранных дел, а дельным человеком, просвещенным и образованным, настоящим Вяземским, достойно продолжающим род… И еще поражался тому, как Павел похож на него самого в молодости. То же худое костистое лицо, тот же фамильный нос (над своим курносием Вяземские традиционно подшучивали), те же глубоко посаженные глаза… Правда, очков он не носил, и волосы у Павлуши были волнистые и по моде довольно длинные. Иногда он даже прикрывал их калабрезой — моднейшей «революционной» итальянской шляпой, за которую в России запросто могли отвезти на съезжую. Но в турецком климате такие штуки легко сходили с рук. Старые князь и княгиня познакомились с женой сына, которую до этого знали лишь заочно: Павел венчался 17 октября 1848 года. Едва взглянув на избранницу Павлуши, Петр Андреевич не мог не подумать, что выбор сына чрезвычайно удачен… Тридцатилетняя Мария Аркадьевна Вяземская, урожденная Столыпина, в первом браке Бек, была необычайно красива, пожалуй, ее можно было сравнить с Натальей Николаевной Пушкиной в годы ее расцвета — нежное овальное лицо с небольшим ртом и огромными черными глазами[98]. Мария Аркадьевна была на шестом месяце беременности. «Красавица, лицом и душою благонравная, благочестивая, воспитанная в семействе деда своего, графа Мордвинова», — писал о ней Вяземский. 20 сентября 1849 года у Павла Петровича и Марии Аркадьевны родилась дочь Екатерина Павловна Вяземская, в замужестве графиня Шереметева, в 1851-м — Александра Павловна, в замужестве Сипягина[99], в 1854-м — Петр Павлович. Павел Петрович принял в семью также дочек жены от первого брака, Марию и Веру Бек (их отцом был поэт Иван Александрович Бек, умерший в 1842 году). Десятилетняя Машенька Бек сразу понравилась старому князю живым и веселым нравом, но ничего не угадал, не увидел тогда Вяземский ни в своей будущей судьбе, ни в судьбе этой девочки…