Сначала настроение Вяземского было довольно мрачным. «Одно меня услаждает и согревает сердце мое: это счастие сына моего, которого Бог наградил милою, доброю и примерною женою, — писал он Плетневу. — Прочую поэзию здешнего пребывания я еще не раскусил и охотно поменялся бы ею на прозу Лесного института. С тоскою и завистью вспоминаю прошлогоднее лето, несмотря на холеру, сырость и постоянное ненастье, которыми оно было ознаменовано… В сердце моем уже нет места для новых, свежих впечатлений. Вижу, что крутом меня все живописно и прекрасно; да мне какое дело!» Но вскоре место для новых впечатлений в сердце все же нашлось.

Павлуша с женой жили в русском посольстве в Буюкде-ре, недалеко от Константинополя. «Буюкдере» по-турецки значило большая долина, и всю эту долину занимали дипломатические представительства иностранных держав. Вяземский, конечно, не мог не отметить, что русские всех перещеголяли — с огромным роскошным особняком, над которым развевался триколор, не могли равняться ни прусское, ни австрийское, ни английское посольства. При здании — великолепный сад, по которому не надоедает бродить, потому что эдаких роскошных деревьев в России и не встретишь (Вяземский даже не знал их названий). Упоительный южный воздух… Вид на Босфор, по которому день и ночь идут корабли под флагами всех государств… На открытой террасе лакеи ввечеру накрывали кофейный стол, являлись местные лакомства; Петр Андреевич и Вера Федоровна ахали, пробовали одно блюдо за другим, а Павлуша и Мария Аркадьевна, смеясь, объясняли — это саурмаберек, это каймак, это форель особенного приготовления, по-турецки «беле балык»… Павлуша терпеливо учил отца расслабляться по-турецки: нужно сидеть на диване, глаза полузакрыты, покуривать кальян и отпивать неторопливыми глоточками кофе. Постепенно впадаешь в приятное полузабытье, и русские уже придумали для этого отдыха слово: кейфовать… К столу выходили первый секретарь посольства, ровесник Павлуши Николай Карлович Гире и сам посланник России в Порте Владимир Павлович Титов. С ним гостей из России связывало давнее знакомство: лет двадцать назад Титов, племянник Дашкова, был начинающим литератором, другом Веневитинова, Шевырева, Одоевского, на его первые опыты Вяземский публиковал рецензии в «Московском телеграфе», да и в доносах Булгарина Титов поминался в одной с Вяземским «шайке»… В Константинополе это знакомство словно оживилось, в Титове Вяземский открыл для себя сочувственника и умного собеседника; после они переписывались, в 1854 году Вяземский посвятил Титову одно из лучших своих стихотворений «Сознание»…

И путешествие через всю Малороссию, и плаванье по Черному морю, и сам Константинополь еще раз доказали верность в применении к Вяземскому аксиомы: его творчество начинается в дороге. Из украинской поездки он привез «Степь», «Степью» и «Полтаву», в Турции написал «15 июля 1849 года», «В поход!», «Ночь на Босфоре», «Босфор». Море, как всегда, вызывает у него восторг. Вяземский готов часами бродить по набережной, смотреть на Босфор, по которому бесшумно мчатся легкие каики; наблюдать за тем, как принимают груз парусники и пароходы в порту… Расхваливает свой товар разносчик мороженого; невдалеке раздается песня на армянском языке… На набережной вечерами — весь город, там, как на маскараде, увидишь и европейца, и араба, и турка. И ночью безумолчный прилив, шелест набегающих на берег волн будоражит воображение даже похлеще, чем завывания муэдзина с недалекого минарета:

29 июня в посольстве весело и торжественно отметили именины Петра Андреевича и Павла Петровича, 15 июля — именины Титова… А 4 августа Вяземский отчасти осуществил свою «греческую» задумку четырехлетней давности — отправился на побережье Эгейского моря, к месту предполагаемого расположения Трои. На одном с ним пароходе плыли Титов, известный духовный писатель Андрей Муравьев, синодский чиновник Войцехович, несколько дипломатов и трое русских художников.

Пароход миновал Мраморное море, Дарданеллы. Погода стояла чудеснейшая. Ввечеру завиднелись на горизонте снежные вершины Самофракийских гор. Закатное небо озарилось бледно-лимонным светом. Художники торопились снять виды. Путешественники со зрительными трубками толпились на палубе, переговаривались, восхищались…

Но стоило в половине двенадцатого ночи разойтись по каютам, как на море разыгралась нешуточная буря. Пароход «был сложения некрепкого», и капитан почел за благо вернуться и переждать шторм,.. Вяземский, сильно страдавший от морской болезни, уже раскаивался в своем авантюризме. Измучившись от качки, он отказался перейти на русский корвет, который шел на Афон, и решил ограничиться сухопутным походом к Трое. Компанию ему составили Войцехович и сестры невестки — 27-летняя Вера Голицына и 24-летняя Екатерина Кочубей.

После завтрака караван из десяти человек выступил в путь. Вокруг на горячих конях джигитовали кавасы — греки-телохранители, увешанные оружием, в живописных чалмах, шальварах и куртках. Дорога шла по голому песчаному берегу, только изредка попадались навстречу колючие кусты да чахлые деревца… Встречались стада верблюдов, огромные колесницы, запряженные буйволами и волами… У источников с тепловатой, но чистой водой делали остановки. Наконец добрались до греческого селения Ренкия у подножья горы Ит-Гельмез. Там путникам предложили неизбежный кофе, трубки и невкусный арбуз. Местные старухи напомнили Вяземскому русских крестьянок, а молодые гречанки показались ему стройнее и пригожее русских девушек. Вообще Турция, по его мнению, страна не поэтическая, хотя и живописная. Слишком здесь много корявого, неотделанного… С Италией, где все — гармония, ее не сравнить.

Несмотря на палящий зной и усталость, Вяземский поднялся на Ит-Гельмез. Ночью, при свете луны, скакал верхом по Троянской равнине, усеянной осколками мрамора. И встретил рассвет на развалинах Илиона… Любуясь предрассветным небом, князь искренне пожалел, что не добрался до этих мест Жуковский: сколько красок почерпнул бы он здесь для своей «Одиссеи»!.. И это мохнатое, выпуклое море пронзительно-синего цвета, с изящным, словно нарисованным греческим фрегатом, и бурая пыль, вздымаемая копытами коней, и гортанный говор проводников… Голицына и Кочубей, смеясь, беспечно джигитовали у подножья горы — обе были отличными наездницами, молодые богини в белых амазонках… Вяземский, щурясь от безумного солнца, прошептал еле слышно — не для них, для себя:

У него была с собой Гнедичева «Илиада», но вспомнился именно Жуковский. Когда-то из этой баллады взял Вяземский эпиграф к своему «Родительскому дому»: «Жизнь живущих неверна, жизнь отживших неизменна»… Сколько раз ему приходилось повторять про себя эту фразу!..