Теперь свет сочился тонкой струйкой из дыры в потолке, то есть в полу — нет, все-таки в потолке. Я вдруг понял, что потерял ориентацию в пространстве, две каменные стены и две кирпичные плыли вокруг меня, то и дело меняясь местами, при этом слух мой обострился до такой степени, что я слышал, как в щелях меж камнями копится подземная вода, а волосы Редьки, все еще стоявшего над люком, свесив голову, трутся друг о друга с противным шорохом.

— Косточка, у него пистолет, — тихо сказала Агне, и ее голос почти разорвал мне барабанные перепонки. — Кажется, это наш пистолет.

Понятное дело, наш. Тот самый, что полицейские изъяли у нас в качестве улики в деле об убийстве литовского кинорежиссера. За верную службу от генерала Умберту Делгау.

Что ж, по крайней мере, реквизит в этой абсурдной пьесе остается неизменным. То, что в первом акте висело на ковре, в финале выстрелит и прикончит главного персонажа, если, конечно, это я здесь главный. Видела бы сеньора Брага, во что я превратил ее дом: в спальне стена распахнулась разграбленным тайником, в кухне стоит тюремный охранник с дядиным пистолетом, а в винном погребе лежит труп молодого мужчины с выбитым глазом. И это еще не все — где-то здесь, в этих каменных стенах, замуровано тело маленькой девочки, не зря же дядя выстрелил себе в висок, и где еще ему было ее прятать? Ладно, Фабиу, мы скоро встретимся — и ты мне расскажешь, произнес я вслух и тут же услышал раздраженный окрик сверху:

— Долго ты будешь там копаться, Кайрис? Небось, стираешь свои отпечатки? Напрасно стараешься, при живом свидетеле убийства полиция обойдется и без них.

— Это ты, что ли, свидетель? — рявкнул я, почувствовав, как гнев забивает мне горло астматическим хрипом. Мне захотелось побыстрее выйти из ямы на свет и врезать этой скотине промеж глаз.

Я нащупал в темноте нижнюю ступеньку и поставил на нее ногу, лестница была короткой, метра два всего, но пока я поднимался, я о многом успел подумать. Ты не представляешь себе, Хани, сколько всего можно передумать, пока поднимаешься по двухметровой лестнице.

Выбравшись наполовину, я увидел дуло пистолета, направленное мне в лицо, и поднял руки, с трудом удерживаясь на ступеньке, где все еще похрустывали осколки ожерелья. Агне стояла у окна, взявшись ладонями за голову, я даже подумал, что Редька ее ударил, но потом увидел выражение ее лица и вздрогнул: моя сестра улыбалась. Такой мутной, обращенной в себя улыбки я у нее не знал, такую улыбку я вообще видел только раз в жизни. На лице ее матери.

— Надо же, — сказал мой бывший охранник, — какой послушный мальчик.

Он поводил дулом перед моим лицом, потом ловко подкинул пистолет, поймал его, направил себе прямо в лоб и нажал на курок. Раздался щелчок, и Агне жалобно вскрикнула.

— Забирай свою игрушку, — Редька протянул мне пистолет рукояткой вперед, — я за этим и пришел, чтобы вернуть тебе вещдоки: пукалку и цацку.

— Почему бы тебе не оставить его на память? — я отвел пистолет рукой, взялся за крышку люка, подтянулся и выбрался, наконец, на кухонный пол.

— А на кой он мне? Это же старый ствол, ни на что не годный, — охранник смотрел на меня с любопытством. — Выпотрошенный, будто улей без пчел.

— Но хозяйка дома говорила мне, что он в рабочем состоянии, — я повернулся к Агне, по-прежнему стоявшей с опущенной головой. — Из него же стреляли в феврале!

— А ты больше слушай, что бабы тебе говорят, — Редька выплюнул в горсть мятную таблетку. — Ладно, ты и без пистолета справляешься неплохо, как я погляжу. Чем это ты его? Он мне никогда не нравился, скользкий тип, сразу видно, что с востока.

— Агне, я должен рассказать тебе, что здесь произошло, — я отодвинул Редьку и подошел к сестре.

— Костас, я позвоню в полицию, хорошо? — голос Агне был ласковым и безличным, как у медсестры. Она обратилась ко мне по-русски, и Редька слегка занервничал:

— Эй, я услышал слово «полиция», или мне показалось? Звони, милая, только подожди, пока я уйду. Я перед законом чист, и мне здесь делать нечего.

Он зачем-то обтер пистолет кухонным полотенцем, положил его на стол, потом вынул из кармана тавромахию в пластиковом пакете для улик, положил рядом и направился к выходу. Глядя ему в спину, я подумал, что все это время хотел спросить, куда он подевал свое bilboquet.

— Да, чуть не забыл. Там Хардиссон велел денег тебе передать, — сказал охранник, обернувшись от двери. — Так я, пожалуй, оставлю их себе. И будем считать, что я здесь ничего не видел. Зачем тебе, милый, деньги в настоящей тюрьме?

Я кивнул, и дверь за ним тут же захлопнулась.

Некоторое время мы с сестрой стояли друг против друга в тягостном молчании. Я пытался подобрать слова, чтобы объяснить ей, что произошло в доме за последние несколько часов. О чем думала Агне, я не знаю, но она заговорила первой.

— Я слышала ваш разговор, — сказала она, — это ведь твой школьный друг, верно? Ужасный человек, я слышала все, что он тебе говорил. Продержать тебя в камере два с лишним месяца, чтобы заработать паршивых тридцать тысяч!

— Ты уже пересчитала деньги?

— Даже не знаю, как можно наказать за такое, это отвратительно, — продолжала она торопливо, не обращая внимания на мой вопрос. — Но ты не должен был его убивать, Косточка. Убивать людей нельзя. Можно избить, даже изувечить, но...

— Я его не трогал! — воскликнул я и тут же понял, что она меня не слышит.

— Когда я буду давать показания, — сказала сестра, поднимая на меня посветлевшие глаза, — я сделаю все, чтобы тебе дали как можно меньший срок. И когда ты вернешься, мы с сыном будем ждать тебя здесь, в нашем доме.

Моя сестра всегда хорошо владела тем, что в музыке называют portamenti — скользящие переходы от одного тона к другому. У меня даже волосы на голове зашевелились.

— Агне, да очнись же ты, — я старался говорить спокойно, хотя больше всего мне хотелось встряхнуть ее как следует. — Он поскользнулся на осколках и упал в погреб, а там стояла урна с твоей матерью... Тьфу, блядь, что я говорю?

Я прервался, чтобы посмотреть ей в лицо, но передо мной маячила все та же полная луна с двумя безмятежными темными кратерами. Руки Агне сложила в мусульманском жесте омовения, и я понял, что дело плохо.

— Короче, там стоял маяк твоего отчима, в котором я хранил урну с пеплом, спрятал ее от служанки, понимаешь? Если бы он не подвернулся Лютасу под голову, он, может быть, остался бы в живых. Медная крыша воткнулась ему в глаз. Да ты меня не слушаешь!

— Бедный, бедный Косточка, — она смотрела на меня с жалостью, — ты заговариваешься от ужаса. Тебя теперь мучают раскаяние и страх, и ты должен собраться и подготовиться к худшему. Но я помогу тебе. Я не скажу полиции, что слышала шум борьбы, крики и угрозы, я скажу, что я спала и пришла сюда только, когда ты его уже убил.

— Кого я убил? — я схватил ее за плечи, голова со светлыми косичками вяло мотнулась.