Со временем эта символика приобрела более широкое толкование — как борьба России за независимость против любых агрессоров, внешних и внутренних врагов. Именно эта трактовка основного мифа отобразилась в конном памятнике Петру I работы Э.-М. Фальконе, воздвигнутом в С.-Петербурге («Медный всадник»). Змея, попираемая задним копытом коня, символизирует окончательную победу просвещенного монарха над «враждебными силами», победу разума и державной воли цивилизатора над варварством народа и неодушевленной природой.

Это был памятник не только царю-преобразователю, но и самой авторитарной власти, уже несколько веков твердившей своим подданным: «Мы над своими холопами вольны…» и умевшей «казнить» и «миловать» своих холопов — сверху донизу — в соответствии с принципом державного произвола. Увековечение деспотизма, впоследствии повторенное в конных статуях Николая I и Александра III.

Однако в парадигме власти — то грозной, то изысканной — наметилась трещина, и не одна. Уже в тираническое правление Ивана Грозного была им затеяна амбивалентная «игра в цари», опасно расшатывавшая основы только начинавшего свое становление самодержавия как безальтернативного института — социального, политического, культурного. Б. Успенский показал, что само неограниченное самодержавие является своим могильщиком, инициируя самозванство. Единолично провозгласивший себя царем, Великий князь Московский Иван Васильевич был фактически самозванцем и, естественно, подозревал других князей и бояр в подготовке заговоров против себя.

Первой жертвой «игры в царя» стал в 1567 г. царский конюший Иван Петрович Федоров (Челяднин), вызванный во дворец и насильно переодетый в царские одежды, — после юродивого поклонения Ивана Грозного «самозванцу поневоле» Федоров-Челяднин был зверски зарезан на троне самим царем и его окружением. «Начальник транспортного цеха» эпохи Ивана Грозного казался мнительному монарху ближе всего к захвату власти и роли августейшего Всадника; боярин первым поплатился за свои амбиции Рюриковича[2024].

Зато в 1575 г. очередная «игра в царя» обернулась венчанием на царство правнука последнего хана Золотой Орды Ахмата — Симеона Бекбулатовича, ставшего «потешным», шутовским царем. Что же касается самого Ивана Грозного, то он «весь свой чин царский отдал Симеону, а сам ездил просто, как боярин, в оглоблях», нарочито отказавшись от роли верховного Всадника Московского царства[2025]. «Перед нами как бы последний этап борьбы с татарским владычеством — этап семиотический», — заключает Б. Успенский[2026].

Апологии самодержавного всадничества положил конец Пушкин, не только показав в «Капитанской дочке» красноречивые примеры самозванчества в действии, но и подведя итоги самодержавного произвола в «Медном всаднике». В самом деле, изображая катастрофические последствия наводнения в Петербурге, Пушкин словами Александра I обосновал бессилие власти укротить природу («И молвил: „С божией стихией Царям не совладать“»). Однако Петр, построив столицу своей империи на гиблом месте, хотел именно совладать со стихиями. Дальнейший ход истории Петербурга продемонстрировал безответственность принятых Петром решений, коснувшихся всех.

Два вопроса задает риторически автор «Медного всадника». Один обращен к Коню:

Другой вопрос адресован самому Петру как «властелину судьбы»:

Оба вопроса остаются без ответа. Но в самих вопросах была уже заложена изрядная доля сомнения и неопределенности. Всадник-Петр явно злоупотребил своей парадигмой власти, подняв Россию на дыбы над бездной. И Конь застыл в неустойчивом положении. Еще почти целый век российскому Коню предстояло «зависать» над бездной в ожидании неминуемой катастрофы.

В начале ХХ в. конная культура России агонизирует. Конный выезд императорской семьи все чаще вытесняется автомобилем. Александр Блок, обращаясь к теме Медного Всадника (в стихотворении 1905 г. «Вися над городом всемирным…»), вдруг обнаруживает, что «предок царственно-чугунный», а вовсе не медный, что монарх больше не является «всадником», а «бредит на змее», и его конь исчез. Во всем знаменитом памятнике самодержавию современникам видна только змея!

А в романе Андрея Белого «Петербург» созерцание памятника Петру, кажущегося фантасмагорическим видением, чревато самыми тревожными предчувствиями и прогнозами.

«С той чреватой поры, как примчался сюда металлический Всадник, как бросил коня на финляндский гранит — надвое разделилась Россия; надвое разделилась, страдая и плача, до последнего часа Россия.

Ты, Россия, как конь! В темноту, в пустоту занеслись два передних копыта; и крепко внедрились в гранитную почву — два задних»[2027].

А вот заключительные, апокалиптические видения русской конной культуры, рожденные поэтом-террористом Вадимом Ропшиным (Борисом Савинковым): «Конь бледный», «Конь вороной», соединяющие мечты террориста и реалии Гражданской войны. Последние страницы русской конной культуры мы перелистываем вместе с М. Шолоховым в «Донских рассказах», вместе с И. Бабелем в «Конармии», вместе с А. Платоновым в «Чевенгуре»…

Страшный приговор русской конной культуре читаем мы в бабелевской «Конармии»:

«Нажал я колеса и вкладываю в коника два заряда. Жалко было жеребца. Большевичок был жеребец, чистый большевичок. Сам рыжий, как монета, хвост пулей, нога струной. Думал — живую Ленину свезу, ан не вышло. Ликвидировал я эту лошадку. Рухнула она как невеста, и туз мой с седла снялся»[2028].

Советская действительность, советская ментальность оказались несовместимыми с тысячелетней русской конной культурой. Жалкие попытки советской кавалерии воевать с немецкой танковой армадой в начале Великой Отечественной войны говорят сами за себя. И, наверное, только ностальгические воспоминания о Гражданской войне подвигли Сталина посадить Г. Жукова и К. Рокоссовского на коней во время Парада Победы… Или царь над ними хотел, по обыкновению, подшутить?