– Спасибо, приятель, – сказал Гриманд слуге рыцаря.

Затем он потопал дальше, держа пику вертикально, немного на отлете, боясь поранить мальчика. Кожа его вдруг ощутила тепло и свет. Слабый, но достаточный, чтобы ожоги напомнили о себе.

– Грегуар, ты несешь лампу? – спросил Инфант.

– Да, сударь.

– Сударь? – Тело Гриманда затряслось от смеха. – «Итак будьте мудры, как змии»[29]. Скажи, парень, какого добродетельного человека ты ищешь с помощью своей лампы? Даже на этом пути дьявола?

Мальчик неожиданно остановился, и слепой великан едва не сбил его с ног, однако потом он же помог подростку устоять.

– Тангейзер впереди, – пояснил Грегуар. – Целится из арбалета.

Парень сильно гнусавил. Танзер? До Гриманда донесся жалобный крик.

– Танзер подстрелил человека, – рассказала Эстель. – Теперь он бежит. Заколол второго.

– Отведите меня к нему, – потребовал король воров.

– Нет, – отказалась девочка. – Мы твои глаза и крылья. Мы скажем, когда нужно дышать огнем. Все равно он уже убил всех троих.

– Троих? – Беспомощность слепого Инфанта смешивалась с завистью.

– Они грабили мертвых. Танзер их оттаскивает, – продолжила объяснять Эстель. – Ну вот и все, теперь мы можем идти.

– Танзер! – крикнул Гриманд. – Еще один камень бессмертия! Или позволь мне сражаться.

– Тихо. – Ля Росса хлопнула его ладошкой по голове. – Делай, что тебе говорят.

Его ноги шлепали по чему-то мокрому, вероятно, свежей крови. Гриманд скрипнул зубами – пролить ее должен был он. Напряжение мышц усилило боль в обожженной коже. Король Кокейна хотел моргнуть, но не мог, потому что у него не было век. Странное ощущение… Услышав совсем рядом голос Матиаса, Инфант вздрогнул. Даже обвешанный оружием, этот человек двигался бесшумно, как леопард.

– Банда убийц опустошает дом, примерно в половине фарлонга отсюда, – сообщил госпитальер.

– Сними этих херувимов с моих плеч, и мы с ними разделаемся, – предложил ему предводитель воров.

Крепкие, словно корни дуба, пальцы сжали его руку. Гриманд не привык, чтобы его утешали. Воспоминания об этом ощущении давно стерлись у него из памяти. И тем не менее его именно утешали.

– Убить нетрудно, но их довольно много – часть убежит и поднимет шум, – возразил рыцарь. – В Ле-Але полно охранников и сержантов. Я собираюсь пересечь Сен-Дени. Откуда мы сможем незаметно понаблюдать за особняком Ле Телье?

Гриманд отогнал боль, словно туман, заполнявшую его мозг, и попытался представить дом Марселя и его окрестности. Шедший рядом мальчишка произнес что-то невнятное.

– Грегуар говорит о скотном дворе, – «перевел» ему Матиас.

– Он прав. Задний двор скотобойни Крюса. – Инфант отчетливо увидел эту картину. – Двор должен быть пустым, пока не откроют городские ворота. Там дежурит гуртовщик, обычно один, максимум двое. За несколько монет они уйдут и напьются в стельку.

Рука, державшая Гриманда, исчезла, и он вдруг понял, что ему ее не хватает – это было тоже очень непривычное ощущение. Эстель ударила пятками великана по груди, как будто он был лошадью, а не драконом, и он зашагал дальше. Сильные пальцы снова коснулись его руки и оставили на ладони маленький мягкий шарик. Король Кокейна сжал кулак с камнем бессмертия.

– Я могу обойтись и без него, – сказал он, словно отвергая сомнения в своей выдержке.

– Как хочешь, – отозвался иоаннит. – Но ты дергаешься, словно марионетка в руках безумца.

– Я не буду одурманен до такой степени, что не смогу драться?

– Ты одурманен болью. Боль и опиум уничтожат друг друга, как горькое и сладкое. Но у тебя могут быть видения, так что ты, Эстель, следи за ним.

Гриманд закинул камень бессмертия в рот.

Язык почувствовал горечь, но эта горечь была приятной. А еще приятнее была перспектива видений.

Они без происшествий пересекли Рю Сен-Дени и двинулись на юг по постепенно сужающимся улицам. Издалека доносились редкие ружейные выстрелы, с востока и запада, но залпов слышно не было. Очередная банда убийц вышла на охоту. Гриманд не падал.

Препятствием, которое они никак не могли обойти, были тела гугенотов, усеявшие их путь. След ненависти, жадности, глупости и силы. Тут был и его вклад, и Инфанту стало стыдно. Он убивал не во имя религии – его вера не имела ни названия, ни священников. Но убитому разве не всё равно? Гриманд вспомнил безымянную девушку среди трупов ее родных и близких. Он ее пощадил. А теперь вспоминал собственные слова, сказанные Танзеру: от чего он ее избавил?

Предводитель воров слышал, как рыцарь расспрашивает Эстель о событиях дня. Он почти не прислушивался – мысли его уносились далеко. Вот прозвучало имя Тифани, и Гриманд вспомнил ее лицо, когда она смеялась над ним, называла Самсоном и предлагала его ослепить. Сила ее ненависти озадачила его, но он слишком долго жил с этим чувством, чтобы удивляться. А что касается ослепления – он же брал деньги, чтобы отрезать груди женщинам, и много раз вместе с толпой радовался казням преступников на Гревской площади…

Потом он услышал имя Малыша Кристьена и встрепенулся:

– Эта зеленая жаба моя. Я требую его себе!

Эстель хлопнула его по голове.

– Стой, – сказала она. – И молчи.

– Шевалье? Где ты? – позвал Гриманд Матиаса. – Ты отдашь мне его?

Почувствовав на груди широкую, сильную ладонь, король воров остановился.

– Обязательно отдам – если смогу, – заверил его иоаннит. – А пока терпение, мой Инфант. Слушайся Эстель. Иначе упадешь.

– Ты слышал? – Судя по голосу, Ля Росса сердилась. – Слушайся меня.

– Буду, милая, обязательно буду. Прости, – вздохнул он.

Гриманду пришлось подождать, пока с пути уберут тела, но главным препятствием была, конечно, его слепота. Расстояние, которое днем он проходил за десять минут, теперь словно растянулось во много раз, и на его преодоление требовались часы. Если бы утром он убил Карлу или поручил это Пепину и Биго, то у него остались бы глаза. Кокейн не лежал бы в развалинах, а его мать Алис и многие другие погибшие лакомились бы свининой при свете луны. Но воробышек не летел бы у него на плечах, и он не чувствовал бы биение его сердца, у Ля Россы не было бы сестры, которую нужно защищать, а он сам жил бы и умер, так и не найдя в себе мужества для любви.

Как странно. И как чудесно.

Ему хотелось плакать, но у него не было глаз.

Он подчинялся Эстель и шел вперед.

Гриманд видел лицо матери, лиловое и усталое, – этой женщине не было равных, пока она не назвала Карлу своей сестрой. Да, он подслушивал под дверью родильной комнаты. Младенец никогда не слушался Алис, хотя жадно ловил каждое ее слово и не сомневался в ее мудрости. Он ни разу не сказал, что любит ее. Вместо этого он приносил подарки, которые мать отвергала, зная, что они украдены. А он приносил еще, и она тоже отвергала их, за исключением еды и питья, которыми Гриманд заваливал стол в ее доме.