Зачем она сюда пришла? Какое ей дело до этих людей?..

Она больше не понимает, почему она тут. Почему этот стареющий эсбэушник, едва не лопающийся от торжественности момента (просто невоспитанный подросток, который не умеет вести себя на людях!), набивается им с Адрианом в родственники? (Сейчас он стоит под невыгодным углом к свету, и ей видно белеющую, как молозиво, слюну в уголках его рта: проверил бы печень, что ли…) Комичный в своей раскалившейся отцовской ипостаси, как аидише маме из одесских анектодов, — ну да, понятно, «детдомовец», безотцовщина: люди, обделенные в детстве родительской любовью, никогда не научатся нормально любить собственных детей, вечно будут впадать то в одну, то в другую крайность, как дальтоники, вынужденные рисовать красками, но на кой ляд ей сдалась эта чужая жизнь? Еще одна жизнь, которую она почему-то должна в себя вместить?.. Мало ли ей этих чужих жизней, снесенных к ней, как в сейф на вечное хранение, — весь век она копается в чужих жизнях, чужие люди толкутся по ней, как по Майдану, требуя, чтобы она добыла из их страданий и поражений искру смысла, которую сами они добыть не могут, и она все это радостно выдерживала, ей это нравилось, хотя случались интервью, после которых она целый день отлеживалась, будто трактором перееханная, столько сил из нее выпивали ее герои, — но на этого Бухалова и на его беззащитную, как улитка без ракушки, Нику с ее детской влюбленностью в нее у Дарины места уже нет, сорри, перебор!.. Эти люди не имеют к ней никакого отношения, ей больше некуда складывать их проблемы — и она не понимает, почему должна этим заниматься. В эту минуту Дарине кажется, что наиболее мудро поступила ее мама: что было — то прошло, закрыли, положили на антресоли, и какой, действительно, смысл в том, чтобы снова выгребать наверх засыпанное годами, невозможно же сквозь всю жизнь тащить с собой тех, кто когда-то снялся в ней в одном или двух эпизодах, ничьей жизни на это не хватит!.. Она смотрит на Павла Ивановича, не в состоянии подавить внезапную неприязнь — особенно отталкивающие у него эти его заеды. Он что же, не понимает, что его девочка уже выросла из того возраста, когда стараются для папы, — и сколько бы он ни суетился и ни бил крыльями, ему уже не удержать ее под теплым и уютным колпаком?.. В ее годы, сердито думает Дарина, я уже жила с Сергеем — и, слава богу, еще сделала неплохой выбор, потому что мужчин, желающих с ней пожить, тогда было куда больше, чем рекомендуется юной дурехе, чувствующей себя брошенной одновременно мертвым отцом и живой матерью и готовой хлопнуться под каждого, кто примет ее за взрослую, — у Ники все эти проблемы еще впереди, и можно не сомневаться, сладко ей тоже не будет: такие сумасшедшие папаши охраняют своих дочечек, как бультерьеры, еще год-два — и Ника только и будет мечтать, чтобы папа оставил ее в покое: диагноз, прямо противоположный моему, думает Дарина — и замирает с открытым ртом: о черт, а что, если в этом и все дело — в том, что противоположный? И Ника как раз и почувствовала в ней то, чего самой ей остро недостает для выживания, — тот витамин рано полученной свободы (слава богу, благополучно переваренный!), и поэтому и потянулась к ней, Дарине, как металлическая стружка к магниту?..

Ее немного мутит, и она пугается, что не устоит на ногах. И сразу же вспоминает то, что старалась забыть: у нее уже четвертый день задержка! Грудь набухла, к соскам невозможно притронуться, прошлой ночью, когда Адриан целовал, она даже вскрикнула от боли, — а месячных все нет… Нет, мужчины, кажется, ничего не заметили. Дарина тушит сигарету. Я не могу все это вместить, думает она с отчаянием, это чересчур для меня!.. Даже для себя самой я не сложу вместе концы этой «истории», не соберу. Ника: моя тень, двойник-наоборот, антипод моего вынужденного сиротства. Сиротства, вот именно, — потому что в пятнадцать лет отец девочке еще ой как нужен, и в семнадцать тоже — чтобы ввести в мужской мир без шишек и синяков: пока не станет взрослой женщиной, до тех пор и нужен… Может ли быть так, что Павел Иванович восполняет на собственном ребенке то, что когда-то, на его глазах (и не без его ведь участия), было отнято у другого?..

Сейчас он ей кажется изготовленным из сверхтвердого материала, не пропускающего свет: заполнил все свободное пространство между ней и Адрианом и сияет беззастенчиво, как громадный младенец в купели, — горит безумными библейскими глазами и плямкает заедами в уголках рта. Ей хочется его отпихнуть — и одновременно, с каким-то сладострастным ужасом омерзения, она чувствует, что под этим своим элегантнным костюмом он голый: мокрый от пота и, наверное, мохнатый, как павиан. Кажется, она даже слышит его запах: тяжелый, военный запах — кожа, сургуч… Такое умопомрачительное, до тошноты, ощущение близости — будто они сейчас вместе все трое в одной постели, никаких барьеров. Неужели он теперь будет ей сниться в эротических кошмарах? Круглоплечий, с бабским задом, на коротких ногах. Такие обычно страстные в любовном гоне. Боже, какая мерзость, что с ней происходит?..

Наконец она ловит на себе обеспокоенный взгляд Адриана — и мгновенно все ее желёзки словно набухают слезами благодарности: она снова маленькая девочка, и папа (Адриан) сидит в первом ряду и кивает ей в такт… Мой мужчина, вспыхивает она теплом, мой самый родной на свете, хоть бы руки его сейчас коснуться… Но тот, другой — твердый, темный внутри, без просветов, с тяжелым военным запахом, — распихивает их собой, вклинивается между ними (тут у нее мелькает яркое, физическое воспоминание-ощущение, как он сразу, с первого их знакомства, занял такую позицию в пространстве — вклиниваться между ними, да с такой непоколебимой самоуверенностью, словно у него есть на это право!) — нацеливает на Дарину свои прекрасные иудейские очи, полуприкрытые нависшими мешочками сморщенных век, — и неожиданно говорит что-то настолько неуместное в этом сценарии, где кружатся, закручиваются вокруг них в невротическом танце рассыпанные такты Листа (Годы странствий, Швейцария, Пастораль), и седоголовая музпрофессура, что знавала лучшие времена, и старые девы-меломанки, что ходят на концерты получать свой оргазм и снуют в антракте по-юному раскрасневшиеся, — что-то, настолько неожиданно далекое от маленькой Ники, которая сейчас где-то за сценой выслушивает от своего педагога последние наставления, что Дарине в первое мгновение даже кажется, будто это произносится на незнакомом языке:

— А у меня для вас кое-что есть. По тому делу, что вас интересовало.

Адриан с Дариной коротко переглядываются, в воздухе искрит.

— Вы нашли? — торопеет она. — Нашли то, что я просила?

Она не решается вымолвить «нашли Олену Довган», словно придерживается однажды уже озвученных Павлом Ивановичем правил: никаких имен, никаких ссылок, какая-то шизофреническая конспирация, кому она уже нужна?.. Но пусть будет как ему хочется; это, очевидно, плата — в благодарность за то, что они пришли на концерт его ребенка, своего рода бартер. Наверное, лихорадочно размышляет Дарина, этому их тоже обучали в школе КГБ — что всякие отношения между людьми, это только бартер: обмен услугами. Но что он нашел, что?..

— Неужели правда? Павел Иванович? То, что я предполагала, да? Юбилейный рапорт о ликвидации?..

— Не совсем, — нехотя говорит Павел Иванович: цедит, тянет кота за хвост, садюга. — Но кое-что рассказать могу. Выберите время…