Хотя начало нового года никоим образом не предвещало перемен к лучшему, все как будто радовались рождению чего-то нового, пусть даже только по календарю. Гитлер провозглашал оптимистические прогнозы на 1945 год. Вскоре мы преодолеем кризис, заявил он, и в конце концов одержим победу. Это заявление было встречено полным молчанием, и только Борман с энтузиазмом поддержал шефа. После более чем двухчасовых оптимистичных разглагольствований Гитлера мы, несмотря на весь наш скептицизм, заметно повеселели. Его магические чары еще не потеряли своей силы. Правда, нам следовало бы образумиться, когда Гитлер провел параллель между нынешней ситуацией и положением Фридриха Великого в конце Семилетней войны, ибо он явно намекал на то, что нам грозит полное поражение, но тогда никто из нас не пришел к подобному выводу[297].

Три дня спустя на расширенном совете с Кейтелем, Борманом и Геббельсом нам впрыснули еще одну дозу иллюзорных надежд. Теперь коренной перелом в войне должно было совершить народное ополчение. Я стал возражать, объясняя, что всеобщая мобилизация населения нанесет невосполнимый ущерб нашей военной промышленности. Геббельс с недоумением и возмущением воззрился на меня, затем повернулся к Гитлеру и торжественно провозгласил: «Тогда, герр Шпеер, вся ответственность перед историей за проигранную войну ляжет на вас, ибо для победы нам не хватит каких-то нескольких сотен тысяч солдат! Почему бы вам сразу не согласиться хотя бы раз в жизни! Подумайте! Во всем будете виноваты вы!» На мгновение мы оцепенели, но Гитлер быстро разрешил все сомнения, высказавшись в поддержку Геббельса.

Затем последовало совещание по ситуации в военной промышленности, на котором Геббельс и его статс-секретарь Науман присутствовали в качестве гостей Гитлера. По сложившейся в последнее время традиции Гитлер демонстративно не спрашивал моего мнения и обращался только к Зауру. Мне отводилась роль молчаливого слушателя. После совещания Геббельс наедине со мной высказал удивление тем, что я так спокойно позволил Зауру оттеснить себя на задний план. Но подобные разговоры были бессмысленными. Провал наступления в Арденнах означал конец войны. Отныне мы могли лишь несколько отсрочить оккупацию Германии судорожным, обреченным на провал сопротивлением.

Не я один стал избегать конфликтов, мало кто пытался отстоять свое мнение. В Ставке воцарилось всеобщее безразличие, которое нельзя было объяснить лишь апатией, переутомлением и психологическим воздействием Гитлера. Бместо яростных споров предшествовавших лет и месяцев, подковерной борьбы различных группировок за благосклонность фюрера и попыток переложить на чужие плечи вину за все более частые поражения теперь преобладало безучастное молчание, которое само по себе свидетельствовало о предчувствии скорого конца. Когда, например, Зауру удалось сменить Гиммлера на посту начальника управления вооружений ОКХ генералом Буле, не последовало практически никаких комментариев, хотя такая перестановка означала для Гиммлера потерю значительной части властных полномочий. Никто уже не работал с полной отдачей. Что бы ни случалось, это не производило никакого впечатления, поскольку все были убеждены в неизбежности поражения.

В поездках по фронту я провел более трех недель, но это никак не могло повлиять на мои главные дела, поскольку уже невозможно было управлять промышленностью из столицы. Из-за всеобщей неразберихи централизованное руководство становилось все более проблематичным и в общем– то бессмысленным.

12 января началось массированное советское наступление на востоке, о котором предупреждал Гудериан, и наша оборона была прорвана по всему фронту. Даже если бы мы перебросили с Западного фронта простаивавшие там в резерве более двух тысяч новейших танков, то не смогли бы остановить стремительное продвижение советских войск.

Несколько дней спустя мы ожидали начала оперативного совещания в увешанной гобеленами приемной, так называемом «посольском зале» рейхсканцелярии. Когда прибыл Гудериан, задержавшийся из-за вызова к японскому послу Осиме, ординарец в черно-белом эсэсовском мундире распахнул дверь в кабинет Гитлера. По толстому, ручной выделки ковру мы проследовали к столу для оперативных карт. Его огромную столешницу из цельного куска ярко-красного мрамора с бежевыми и белыми прожилками привезли из Австрии. Мы заняли места у окна; Гитлер сел напротив.

Гудериан пытался убедить Гитлера в необходимости эвакуации через Балтийское море блокированной в Курляндии немецкой армии, но Гитлер возражал, как обычно, когда надо было издать приказ об отступлении. Гудериан не сдавался. Гитлер тоже стоял на своем. В конце концов Гудериан не выдержал и позволил себе беспрецедентную в высшем кругу экспрессивность. Вероятно, под воздействием выпитого на встрече с Осимой алкоголя он потерял самоконтроль. И он и Гитлер вскочили со своих мест. Гудериан уставился на Гитлера горящими глазами, усы его встопорщились, он с вызовом выкрикнул:

– Наш долг спасти этих людей и, пока еще есть время, вывезти их!

Разъяренный Гитлер возразил:

– Вы будете сражаться там. Мы не отдадим врагу эти земли!

Гудериан не собирался уступать:

– Это бессмысленные жертвы! Нельзя терять ни минуты! Мы должны немедленно эвакуировать солдат!

И вдруг случилось то, чего прежде никто и представить себе не смог бы: Гитлер явно был устрашен натиском Гудериана. Он никогда не терпел нарушения субординации, но в данном случае его, пожалуй, поразили не столько аргументы, сколько оскорбительный тон генерала. Однако, к моему удивлению, Гитлер не набросился на Гудериана с бранью, а стал оправдываться соображениями военной целесообразности – мол, отступление к портам может привести к всеобщей дезорганизации и вызвать еще большие потери, чем продолжение оборонительных боев. Гудериан возразил, что все тактические детали отступления уже тщательно проработаны и операция вполне выполнима, но Гитлер своего решения не изменил.

Была ли эта схватка симптомом разложения власти? Последнее слово осталось за Гитлером. Никто не покинул кабинет. Никто не заявил, что отныне не несет ответственности за грядущие катастрофы. В результате авторитет Гитлера почти не пострадал, если не считать тех нескольких минут, когда мы замерли, пораженные грубым нарушением придворного этикета. Цайтцлер излагал свои доводы гораздо умереннее: даже когда он возражал Гитлеру, не оставалось сомнений в его преданности и благоговении перед фюрером. Но тут впервые дело дошло до открытой ссоры в присутствии немалого числа людей. Перемены стали очевидными. Конечно, Гитлеру удалось спасти лицо, и, с одной стороны, это было много, но в то же время – очень мало.

Учитывая стремительное продвижение советских армий, я счел уместным еще раз съездить в силезский индустриальный район, дабы убедиться в том, что местные власти не пренебрегают моими распоряжениями о сохранении промышленных объектов. 21 января 1945 года я приехал в Оппельн, где встретился с фельдмаршалом Шёрнером, вновь назначенным командующим группой армий, существовавшей, по его словам, лишь на бумаге. Все танки и тяжелая артиллерия были уничтожены или захвачены противником в последних сражениях. Никто не знал, где находятся русские, но штабные офицеры в спешке покидали отель. На ночь оставались лишь визитеры вроде меня.