Саймон показал мне на стену, заклеенную иллюстрациями. Там было несколько репродукций из Босха: людей пожирает огромная дьявольская пасть. Остальные были в большинстве средневековыми набросками первобытной адской пасти, у которой стояли черти с вилами, подталкивая проклятых к их судьбе.

— Большая часть фильма, — продолжал Саймон, — просто о людях, которые покупают, покупают и покупают. Небывалая алчность. Мы ускоряем кадры, чтобы было как в «Кистонских копах». А потом вся внутренность рта оживает и открывается, и всех пожирают, а они не могут бежать, потому что нагружены своими покупками, всякой этой ерундой.

— И это тоже будет смешно?

— О да.

Более отдаленные проекты носили рабочие названия: «Они родились на токсичной свалке», «Каннибальский салат», «Интервью с убийцами». На третий или четвертый год у него был запланирован особенно жуткий фильм под названием «Другая голова президента». Это была такая до омерзения тошнотворная материя, что я выдержал лишь две-три минуты объяснений, а потом оборвал его.

— Саймон, — взмолился я, — прекратите вы бога ради.

Не надо было так говорить — я ранил его чувства.

После нескольких минут уязвленного молчания он повернулся ко мне — в его глазах горел злой огонек. Такого Саймона я еще не видел — маленький злобный чертенок, чей голос внезапно обрел силу и твердость.

— Вам кажется, что это дурно? — спросил он. — Может быть, хотите увидеть кое-что?

— Что?

— Кое-что. Завтра. Я вам покажу. — Это обещание прозвучало чуть ли не зловеще.

Так я узнал о «Грустных детях канализации».

Даже в темноте я знал, что она едва сдерживает слезы; в ее голосе слышался плач: на поверхности злость, а под ней — обида.

— Когда ты рядом, а не где-то там, то еще хуже.

— Но ты все время говоришь, что я слишком часто оставляю тебя одну, — возразил я, зная: что бы я ни сказал, ее не успокоить.

— Да. Ты здесь, но все равно не со мной. Тебя здесь как бы нет. Ты не хочешь быть со мной, по-настоящему. Скажи, что я не права!

Жанет, если нужно, успешно вела наступательные операции: надувала губки, как маленькая девочка, и становилась неуступчивой, как полицейский. Безотказное средство.

— Да нет же, — возразил я; мы лежали в постели, я обнял Жанет и притянул ее поближе к себе. Но даже в этот миг я чувствовал, что каждая моя клетка протестует, возражает, отвергает запах и влагу ее тела. Она была права: я едва переносил прикосновение ее плоти к моей. Но я не хотел, отказывался это признавать.

— И знаешь, сколько это уже продолжается? — спросила она, освобождаясь из моих оскорбительно слабых объятий и отодвигаясь подальше, — С самого начала. С самой первой моей ночи здесь. Все время — ничего. Ты считаешь, это нормально?

— Не преувеличивай. Сколько раз мы занимались любовью, и как хорошо нам было! — Сердце у меня упало при этих словах. Если тебе приходится говорить такие вещи, твое дело проиграно.

— Вот, значит, какие у тебя воспоминания. — Она села, заняв позицию круговой обороны, — прислонилась к спинке кровати и подтянула колени к груди, — Ты ошибаешься. Знаешь, сколько раз мы занимались любовью за все то время, что я здесь? Два, может, три раза. И это все.

— Не может быть.

Неужели правда? Я обнаружил, что напрягаю память, пытаясь вспомнить, словно в борьбе с амнезией.

— Именно. И почти никогда до конца. И в Париже так же было. Ты не кончаешь.

— В Париже?

— Да. Ты и это не помнишь? И тогда тоже ничего не было. Просто я тебя еще не знала так близко. Я думала, может, ты такой застенчивый или усталый. Я думала, может, люди в Калифорнии именно так и занимаются любовью, потому что так их учат свами — Говорила она совсем не в шутливых тонах, но тут я не смог сдержать смех, — Не знаю. Так мне Виктор сказал.

Смех застрял у меня в горле.

— Ты рассказала о нас Виктору?

— А почему нет? Я думала, что больше тебя никогда не увижу. Но вот теперь, здесь, все то же самое. И никакие свами тут ни при чем. Ты всегда говоришь, что ты не в настроении! Не в настроении! А теперь и того хуже. Теперь нельзя сказать, что нет ничего. Теперь уже есть что-то. Что-то плохое. Отвращение. Я вызываю у тебя отвращение.

— Нет, нет, нет.

— Нет? Тогда скажи мне, что ты чувствуешь. Скажи правду! — Она приникла ко мне, нашла мою руку и сунула ее себе между ног — прижала к своей влажной, чувственной расщелинке. Я не противился, но отрицать было бессмысленно: мне хотелось отодвинуться, отпрянуть. Я воспринимал это прикосновение как нечто отвратительное, но упрямо не убирал руку, надеясь убедить Жанет в обратном. Бесполезно. Она чувствовала мою истинную реакцию.

— Ну, видишь? — сказал я. Но моя рука не сделала ни малейшей попытки приласкать Жанет, предложить наслаждение или взять его.

— Ты себя обманываешь, Джон, — сказала она, отталкивая мою руку, — Ты делаешь вид, будто мы любовники. На самом деле это не так. В этой постели была только моя любовь. А ты… не способен.

Мосты были сожжены. Я понял, что мы с Жанет дошли до самой бурной части решительного разговора. Я уже предчувствовал, чем он закончится. Еще какое-то время я пытался возражать, выдумывал всякие оправдания, говорил ей, как устаю, как занят, как ревную ее к другим мужчинам. Но я знал, что все это ложь. Она была права. Я себя обманывал. И не только с ней. Вот уже какое-то время другие женщины — случайные подружки — уходили от меня изумленные, уязвленные, даже озлобленные. Одна из них — моя студентка, с которой я встречался несколько раз до появления Жанет, — в конце концов, не скрывая безмерного разочарования, спросила, не голубой ли я: наши соития были такими бесстрастными, такими вялыми. Я рассмеялся в ответ и быстро порвал с ней. До нее была еще одна мимолетная связь — женщина с английского отделения, которую я бросил, сославшись на болезнь, после второй катастрофической ночи. Я не сомневался: она была бы рада услышать, что заболевание мое чревато скорым летальным исходом.

Как это ни удивительно, но мне удавалось выкидывать эти неудачи из головы, словно мои сексуальные фальстарты на самом деле не имели значения. Имели. Это было хуже всего. Следовало признать, что завершение каждой из этих связей, пусть и мучительное, приносило мне облегчение. Я с ужасом осознал, что то же самое можно сказать даже о Жанет, с которой я каждую ночь равнодушно делил холодную постель, делая вид, что времена, полные страсти, остались в прошлом. Но это было не так. Ночь за ночью (а в последнее время все реже, поскольку я проводил ночи вне дома) я лежал бок о бок с этой хорошенькой и бесконечно снисходительной молодой женщиной, не позволяя себе ничего большего, чем погладить ей ручку и, пожелав спокойной ночи, поцеловать в лобик. Сон всегда казался потребностью более насущной, чем желание. Я помнил, что она не раз робко поддразнивала меня на этот счет. Я оправдывался, она проявляла терпение. Но вот чаша переполнилась.