Мария! Женщина поднялась со стула, и в то же мгновенье Годдарт отшатнулся: он увидел ее лицо, еще не старое, по-прежнему красивое, такое знакомое… Он поспешно добрался до отведенной ему комнаты. Теперь было ясно – с переходом границы откладывать опасно.

Когда Сатановская вошла в его конуру, он сидел угрюмый, в глубокой задумчивости, которую не сумел скрыть, – пытался видеть себя уже там, по ту сторону Буга, в Белоруссии. Ему хотелось верить, что все обойдется благополучно, – тогда он вернется домой, возьмет из банка доллары, которыми Харвуд отметит успех его миссии в России – и заживет! Но до этого еще было очень далеко… Подняв голову, он сказал: «Дрисса». Теперь она знала, как именно и каким путем ей приказывают переправить его через границу. Но почему же он молчал раньше? Женщина в упор посмотрела в его большое рыхлое лицо и неожиданно вздрогнула. У нее задрожали руки, она постаралась спрятать их. Годдарт заметил и пристальный взгляд хозяйки и ее смущение, но объяснил это по-своему, расправил плечи и с самодовольным видом ухмыльнулся.

– Пану пора собираться, – оказала Сатановская. Резким, почти неприязненным тоном добавила: – Пана поведет женщина.

Годдарт спросил:

– Пани Мария?

Сатановская снова внимательно посмотрела на него, в углах ее губ зазмеилась презрительная улыбка: она поняла, что он выслеживал ее. После мучительно долгого молчания с трудом произнесла:

– Нет, другая.

В полночь разведчик покинул явку. Рядом с ним шла рослая женщина, под ватником которой он заметил автомат.

Непроглядная темь пала на землю. Где-то близко угадывался Буг. Годдарт никак не мог понять, куда его ведут. Женщина твердо, по-мужски взяла его за руку, и они вошли в развалины старого замка. А у него все не выходила из головы фраза: «Не забудь купить холодильник. Маня», повторенная ему на прощание Сатановской. Если в Смоленске он получит телеграмму до востребования с таким текстом, к поезду возвращаться нельзя, надо будет тотчас изменить маршрут.

Притаившись у окна мансарды, вслед Годдарту глядела Сатановская. За последние годы несколько тайных пришельцев с Запада ушло из ее дома на землю Советской Белоруссии вот так, ночью, в темень и непогоду, сопровождаемые все той же женщиной с немецким автоматом под ватником. И ни разу Сатановская не подумала о том горе, которое они, эти звери, могли причинить на территории Советского Союза, проникнув туда с ее помощью. Ни разу не подумала она об этом потому, что облик переходивших границу агентов ничего не говорил ей, не вызывал в ней никаких эмоций и не наталкивал на неприятные размышления – люди мелькали как тени и пропадали в ночи, навсегда уходя из ее жизни, так и оставшись неведомыми ей. Они не вызывали в ней ни гнева, ни симпатии, ни радости, ни ненависти – ничего! Но с тем, что вот сейчас уходил к Бугу, получилось иначе, встреча с ним неожиданно и глубоко встревожила ее: этого человека Сатановская знала, и знала слишком хорошо, на этот раз она уже не могла обманывать себя – он мог нести с собой только предательство, уничтожение, кровь и слезы людям, которые не ожидают этого, не имеют о нем ни малейшего представления и вот в этот полночный час, наверное, спокойно спят где-нибудь у себя – в Москве, Ленинграде, Минске… И это тревожило ее. Нет, нет – это не был голос совести, – Сатановской, пожалуй, были безразличны граждане соседней страны, люди, незнакомые ей. Переживать, и переживать сильно и больно заставляло что-то другое, чего определить словами она еще не могла. Может быть, остаток ранее ведомой ей гордости, самолюбие, может, странный каприз… Все возможно. Как бы то ни было, Сатановская чувствовала себя оскорбленной до глубины души. Если бы не этот человек, ее жизнь, возможно, сложилась бы удачнее и она не сидела бы долгие годы в пограничном польском захолустье, бесплодно ожидая обещанное ей счастье и благополучие. А годы уходят и безжалостно уносят с собой молодость, красоту и все то, что она, казалось ей, могла связывать с ними в своих мечтах.

Сатановская прошла в ту самую комнату, в которой недавно беседовала с Марией, вынула из шкафчика бутылку коньяку и тяжело опустилась в кресло.

Она пила и всеми силами старалась заставить себя не думать о прошлом. Но это ей не удалось, – прошлое вернулось и не хотело уходить…

Она родилась тут, в этом польском городке. У нее было короткое, но счастливое детство. Лучшего врача, чем Моисей Сатановский, не было, пожалуй, во всем воеводстве. Уважение и достаток не покидали дом, в котором росла красивая девочка Соня. Даже дядя Мордехай Шварц – чванливый, высокомерный, имевший обыкновение со всеми без исключения разговаривать в покровительственном тоне, и тот смотрел на нее как на чудо и порой о чем-то задумывался. Прошло много лет, прежде чем она поняла, о чем именно думал тогда Мордехай Шварц, но, к сожалению – поздно, ничего изменить уже было нельзя.

Дядя вырос в Одессе, веселом городе где-то на берегу Черного моря. Маленькой Соне Одесса представлялась райским местом, где никто не знает нужды, всегда светит солнце, а люди едят виноград и распевают залихватские песни. Но дяде Одесса почему-то не понравилась, и он сбежал: когда, куда, каким образом – это для девочки оставалось тайной. Мордехай Шварц с головой окунулся в то, что не без гордости называл бизнесом, он «делал деньги». Шварц стал своим везде, хотя, кажется, не имел постоянного пристанища нигде. Без устали колесил по земному шару, встречался с самыми различными людьми, заключал какие-то сделки и спешил дальше. Он постоянно спешил.

Подарков он ей никогда не привозил – то ли по жадности, то ли просто забывал купить хотя бы конфетку.

В сентябре тысяча девятьсот тридцать девятого года на польскую землю вторглись полчища Гитлера, те самые фашисты, о которых в семье доктора говорили всегда с ненавистью и презрением. Начались аресты и убийства поляков. Евреи подлежали поголовному уничтожению. Отца и мать схватили и увезли – больше она их никогда уже не видела. Ее спрятал поляк, которому незадолго до того доктор Сатановский спас жизнь. Поляк прятал ее долго – в подвале, на чердаке, потом помог ей уйти в лес, к обездоленным, а те переправили девочку за Буг, в Советскую Белоруссию. Так она очутилась в детдоме в Пореченске.

Через несколько дней в детдом явился ее дядя Мордехай Шварц. Он ни словом не обмолвился о тяжкой гибели близких, придирчиво осмотрел ее и пошел к советским властям хлопотать об отъезде за океан. Потом просидел с ней целый вечер, рассказывал об Америке. Страна эта, по его словам, была настоящим раем. Одессе с ее солнцем, виноградом и песнями с Америкой никак не сравниться. Девочка молчала, ей было все равно, лишь бы не гитлеровский концлагерь. Она легла спать с мыслями о предстоящем отъезде и со смутным подозрением относительно дяди: что-то он слишком щедр на обещания, она ведь всегда знала его сухим, расчетливым эгоистом. В родственные чувства Мордехая Шварца Соня не очень верила.

А под утро Гитлер напал на Советский Союз, началась новая война. Мордехай Шварц куда-то исчез, будто растаял в воздухе. Соня вскоре попала в концлагерь неподалеку от Гродно. С тех пор много воды утекло, но и поныне не может Сатановская без дрожи вспомнить о своем пребывании в том лагере. Каторжный труд, голод, горы трупов, погибших от истощения, издевательств, избиений, болезней. И казни, каждый день обязательно казни – несчастных подтаскивали к виселице, а оркестр из заключенных в это время играл марши, мазурки, польки. И зрители – несчастные, ни в чем не повинные люди, каждому из которых было суждено окончить жизнь или вот так, с петлей на шее, или от пули эсэсовца-конвоира. А у самой виселицы группа гогочущих, улюлюкающих садистов: комендант, совсем еще мальчишка, обер-шарфюрер СС, его жена – очень молоденькая и очень красивая, – говорили, что она полька, звали ее пани Мария. И ближайший помощник коменданта, сильного сложения человек с большой рыхлой физиономией, – в лагере звали его не иначе как «Палач»: он не только вел допросы, но нередко самолично вешал и расстреливал узников на глазах у всех.