Деймон.

Гавриил звал меня деймоном.

Где Гавриил?

Я раскрыл рот, чтобы ответить, но остановился. Я ведь уже отвечал! Валка заметно нахмурилась, и я промолчал. Что-то в самом деле было не так.

– Гавриил давно умер, – сказал я наконец. – Ты провела здесь больше десяти тысяч лет.

Деймон ответил не сразу, а когда заговорил, то вовсе не о том.

Где дети?

Их нет. Их нет.

– Какие дети? – удивительно ласковым тоном спросил Тор Гибсон.

Положив руку на плечо Сиран и опираясь на трость, он подошел к постаменту.

Мои дети.

Мои подопечные.

– Которых ты везла в колонию? – уточнил Гибсон, наклонив голову в ожидании ответа.

Они нуждались в интеграции.

Да.

– Интеграция? – переспросил Гибсон, наклоняясь в другую сторону, словно слепец, пытающийся определить, откуда идет голос.

Дети неисправны.

Чтобы их стабилизировать, нужно вмешательство.

Нужна интеграция.

Я вспомнил доклады солдат Бога-Императора, штурмовавших пирамиды на Земле. Доклады о подключенных друг к другу и к машинам мужчинах и женщинах, о раздутых и скрюченных телах, о переросших конечностях и распухших животах. Я вспомнил бледные бородавчатые руки Братства, поднимавшиеся из воды, и бесформенное нечто, что видел в глубине.

– Ты говоришь, что я тоже неисправен, – сказал я. – Каким образом?

Клеточное старение.

Генетическое метилирование.

Деградация теломеров.

Ошибки считывания генетического кода.

– Старение, – быстрее нас с Валкой сообразил Гибсон. – Ты хотела интегрировать колонистов в свою сеть, – прищурив серые глаза, заключил он. – В себя.

– Нам известно, что мериканские машины использовали органические нервные волокна, чтобы ускорить обработку данных и объем памяти, – сказала Валка. – Но… людей целиком?

С каждой секундой картина вырисовывалась все яснее. Опустошенные города, миллионы тел, найденные в пирамидах. Мериканские машины использовали своих создателей как субстрат для обработки информации, помещали их в пирамиды как запчасти. Ведь говорили, что у каждого мужчины, женщины и ребенка был компаньон? Спутник, призрак, не отступавший от них ни на шаг. Какая-то искусственная личность, жившая в сером веществе их мозгов?

Так продолжалось до тех пор, пока машины не стали делить своих хозяев, сдавать их мозги в аренду, как простаивающие фабрики. Люди, построившие машины, сами превратились в компоненты этих машин. Мечты, которые завели людей в железные лапы их созданий, ушли в прошлое. И пока человечество тешило себя иллюзиями, машины продолжали строить согласно собственным проектам, взяв человечество под свой контроль.

Валка не закончила.

– Ты предотвратила их смерть. Каким образом?

Почему-то я знал ответ еще до того, как он был озвучен.

Мы отключили гены подавления опухолей.

Провели тщательную генетическую чистку.

Ускорили рост.

Улучшили первичную модель.

– Рак, – произнес я имя не побежденного до сих пор древнего монстра. Жуткие наросты сразу предстали в новом свете. Опухоли. – Вы наградили их всех раком.

Пока люди спали в капсулах внутри мериканских пирамид под присмотром электрических глаз своих нянек, машины подрезали их, словно саженцы, сотнями лет тщательно следили за делением клеток и выбраковывали их. Люди больше не умирали. Победив войны, болезни и голод, машины одолели и саму смерть, но какой ценой? Я представил, как будто просыпаюсь от ниспосланного деймонами блаженного сна и вижу, что опухоли так разворотили мое тело, что кости переломались, руки и ноги отвалились, а внутренние органы полопались и были заменены механизмами, чтобы кровь не перестала поступать к моему плененному мозгу.

Меня охватил ужас, рука сама потянулась к клинку, чтобы разрубить пьедестал деймона, – но я сдержался. Мой ужас отразился на лицах Валки и Гибсона; остальные тоже перепугались, но не столь явно. Машины следовали заветам Фелсенбурга, но извратили их. Они принесли мир и спасли людей от всех зол.

Даже от смерти.

Где Гавриил?

– Оно безумно? – спросил я на пантайском, надеясь, что деймон не поймет.

– В маразме, – ответила Валка на том же языке.

Она приблизилась к постаменту, словно заметив что-то невидимое мне, и сказала:

– Без присмотра все органические компоненты, должно быть, сгнили.

Глаза Валки загорелись идеей, и она спросила, перейдя на классический английский, которым теперь владела в таком совершенстве, что все мои годы обучения казались пустой тратой времени.

– Горизонт, ты полностью в рабочем состоянии?

Запускаю диагностику.

Экраны вокруг нас заморгали, как глаза эпилептика. Я попытался распознать на них текст, но слова сменялись слишком стремительно. Вдобавок многих символов я вовсе не знал и предположил, что они были не из человеческого языка, а из неизвестного людям языка машин.

Процессы старения в первичной и вторичной неокорах.

Некроз восьмидесяти двух процентов органических соединений.

Необходимо немедленное лечение.

– Оно тяжело больно, – сказала Валка.

– Умирает, – констатировал я.

Валка подошла и, взявшись за края контрольной панели, спросила:

– Можешь обойти органические схемы?

Я был рад, что она со мной. Будучи тавросианкой, Валка понимала машины лучше, чем я когда-либо был способен. Наши приборы отличались от артефактов мерикани и были менее мощными, ведь даже в Демархии страх перед деймонами Золотого века все равно оставался силен. Но принципы их действия различались не настолько, чтобы познания Валки оказались бесполезны.

Горизонт ответила нежным женским голосом:

Перехожу в режим восстановления.

Экраны вновь потухли, прикинувшись выходящими на пещерную темницу окнами. Между постаментом и вогнутым черным потолком замерцали белые огни, и металлические руки сдвинулись.

– Черная Земля! – выругался Паллино, и я увидел, как они с солдатами прикрывают Гибсона и принца от возможного нападения.

Несколько рук двинулись по рельсам, остальные принялись сгибаться и шевелить пальцами, копируя движения человеческих рук. Я на миг вспомнил цепкие руки Братства. Могло оно отрастить их по подобию такого пульта?