— Но вы ведь не спите друг с другом?

— Я прошу тебя.

— Господи, но за что?

Тереза молчала, водя шумовкой в чистом уже бульоне. Ребра из него торчали. Остов корабля.

Не то запах вареной баранины, не то какая-то ставшая очевидной степень нечистоты, выхваченная лучом святости, навсегда отвадила меня от Терезы. Так бывает. Как отрезало. Я еще сам в это не верил и страдал по инерции. Но дело было сделано.

Вся моя критика Хашема разбивалась об одно: в него верили. Ему верили как ученому, верили как дервишу, верили как человеку, его прозвали Повелителем Птиц — Гуш-муллой… К нему отовсюду стекались люди. Они охраняли природу, джейранов, птиц — защищали национальное достояние. Да еще он и на довольствии содержал свой Апшеронский полк имени Хлебникова! Он кормил егерей, выплачивал крохотную, но регулярную зарплату, выращивал и продавал в зоопарки и богачам редких красивых птиц, водил егерей на шабашки, вместе они добивались от прорабов справедливой работы, верного заработка. Продажа двух черных лебедей обеспечивала выручку, на которую можно было приобрести мотоцикл или выдать месячное пособие егерям. Один за всех и все за одного — главный принцип существования бедняков.

Помимо социальной крепкой конструкции, Хашем в Ширване устраивал удивительные демиургические зрелища. Наследуя Штейну, он осмысливал действительность при помощи театра. Егеря с головой погружались в эти постановки, сами делали луки, арфы, деревянные мечи. Хашем особенно любил разыгрывать библейские темы.

Мне особенно запомнился пир у Валтасара, где в качестве танцовщиц очень старались переодетые в женщин юные егеря, тщательно брившие ноги под смех и шуточки товарищей.

Выбрав часть ландшафта в качестве сцены, Хашем выстраивал диспозицию массовки и расставлял точки наблюдения, в которые помещал муляжи кинокамер. Они представляли собой простые треноги, с укрепленными на них рамками и вынесенной полочкой для подбородка, к которой необходимо было приложиться, чтобы верно откадрировать поле зрения. Хашем запрещал мне снимать, требуя оживлять эти визионерские камеры только своим зрением.

От меня требовалось перебегать от камеры к камере и наблюдать в рамку единственный показ этого удивительного фильма. Хашем перед началом выдавал мне бумажку, на которой была выведена последовательность чисел — схемы монтажа: скажем, 1 (3) — 2 (7) — 4 (2) — 3 (3) — 2 (5) — 1 (1) — именно в таком порядке я должен был передвигаться от камеры к камере и в течение стольких минут (в скобочках) видеть взятое в рамку действие. Но все-таки несколько снимков я украдкой сделал. В рамке, благодаря усечению плана и чему-то еще неведомому, высекавшему магию кино, я наблюдал совсем не то, что видел разогнувшись, поверх: как группки людей с голыми ногами, полыхающими наготой сквозь рванье хламид, выбегают из-за пригорков и долго сбегаются навстречу, сшибаются, издавая деревянный грохот мечей, щитов и посохов. Как вдруг из глубины второй камеры открывается отряд филистимлян на верблюдах, которые рассекают сражающуюся толпу. Восстанавливается строй, и выходит кудрявый рыжий парень с пращой. Я знал всех участников представления. Но с такого расстояния и в этих костюмах они часто оказывались неузнаваемыми…

Зимой Хашем все чаще стал пропадать в Ширване, пропуская даже пятничные представления. Возвращаясь из командировки, я уже не надеялся его застать. И в степи больше никак не мог выследить, лишь однажды видел у моря: он сидел перед штормом на камнях, медитировал. Я не стал его беспокоить. Нередко Хашем возвращался из Ширвана не один, а с группой верующих. Помню такой случай. Оборванный мужчина, вышагивая широко за Хашемом, нес на руках мальчика лет десяти, тот был, похоже, без чувств. Мужчина кричал, приплясывал, стонал, плакал, падал на колени перед Хашемом, который наконец увел его в сарай. После, выйдя из сарая, мужчина двинулся к воротам, выкрикивая: «Благословен пророк! Благословен пророк!» Скоро вывели из сарая и мальчика, егеря напоили его молоком. Вернули обезумевшего отца.

Другой раз за Хашемом увязалась странная девочка. Она нехорошо смеялась и бегала вокруг, хватала его за безвольные руки, тянула куда-то — или садилась на корточки и поправляла накидку, очень яркую — зеленые, красные, синие ромбы, лоскуты. Смуглая до черноты, она вела себя необычно, и покуда егеря ходили по деревням, расспрашивая — чья она, пытаясь пристроить полоумную, она слонялась по кордону, просила кушать, зверски рычала, стучала себя по коленкам и по натянувшемуся между них подолу. Вот я вижу: девочка что-то отрешенно поет — заунывно, а у Хашема трясутся руки, пляшут и не гнутся пальцы, которыми он достает из кармана припасенную размятую, стаявшую конфету. Он протягивает сласть ей, но она мотает головой. Тогда Хашем встает на колени, кладет перед ней карамель и сам, закрыв глаза, начинает подпевать. Сначала не попадает в чужие слова, но потихоньку выпевает старательно, пытаясь выучить звуки слов этой простой восточной песни, чтобы выяснить потом, на каком языке пела девочка: кто она? — хазарка? узбечка? туркменка? таджичка? из нуристанцев? могулов? Он приходит в себя от того, что звучит только его собственный голос, что наткнулся он на тишину, будто тело живое выскользнуло из объятий. Он открывает глаза и видит конфету. В последнее мгновение мелькнули запыленные подвижные ступни, пообезьяньи гибкие, как еще одни руки, звякнули браслеты, разноцветные, царапкие по ободку, с облупившейся дужками эмалью. И еще запах — немытого тела, мочи, а поверх сандар, и мускус, и анбар. Хашем задерживает дыхание: он вслушивается в носоглотку… Муравей по краю вощеной обертки рыскает в поисках подхода к конфете. Задыхаясь от слез, с жестокой эрекцией, хватаясь за клинок, всаженный в пах, Хашем, как облатку яда, запихивает конфету в рот и, хрустя оглушительно песком на зубах, разжевывает, разжевывает, высасывает, сплевывая обертку, судорожно выдыхает, вдыхает, растирает кулаками грязные слезы.

Девочку пристроили в приют. Хашем ее не спас.

Когда Хашем уходил надолго, в его отсутствие я или учился летать на кайте, или жил у Керри в Насосном, разъезжая иногда с ним по бакинским шалманам, либо целенаправленно мотался в поисках LUCA по месторождениям. Последнее занятие меня особенно захватило, когда я на одной из Шах-Денизских скважин обрел почти полное совпадение.

И вдруг пришел ответ по пробе, взятой мимоходом на Ашур-аде в колодце, загрязненном нефтью.

Совпадение было абсолютным.

Теперь можно было уже твердо утверждать, что Лука обретен человечеством, но мне нужно было еще и еще раз перепроверить, составить карту приближенности по месторождениям, чтобы зафиксировать пластовый регион происхождения жизни на земле. О Луке я не говорил никому, пузырек с ним таскал все время с собой, в нагрудном кармане, время от времени открывая, чтобы вдохнуть его запах, лизнуть капельку.

7

Я пришел к Хашему:

— Ты спишь с Терезой?

— Нет.

— Она говорит, что спишь.

— Она говорит неправду.

— Почему?

— Она исправится.