В своих размышлениях о собственной работе в обкоме, о своей роли на новом поприще Максим отводил большое место тому, что он называл сам для себя тактикой действия. Общая линия партии, которую он не просто признавал, но и ощущал как направление и своей личной жизни, как дело, без которого бессмысленно существование, складывалось, по его представлению, из поступков и действий тысяч и миллионов коммунистов. И чем глубже, чем определённое воплощался в каждом поступке смысл общей политики тем точнее, по его убеждению, поступал коммунист. Вот поэтому вопросу о том, как поступить, какую проявить тактику в действии, чтобы с наибольшей целесообразностью выразить в этом действии смысл и дух общей борьбы, Максим придавал первостатейное значение. Это значение он распространял не только на себя, но и на других, на всех единомышленников поголовно – и на тех, с кем он сталкивался в практической работе, и на тех, кого воспринимал умозрительно, теоретически, как партию, как массу, сплочённую воедино. И сейчас вопрос о том, как же лучше поступить, с каждой минутой беседы с Великановым всё сильнее и сильнее занимал Максима. В том, что предлагал учёный, было много подкупающего. В самом деле, как бы это эффектно выглядело, если бы пожилой профессор, заслуженный специалист, несмотря на своё самолюбие и вопреки установившемуся мнению о нём как о диктаторе в своём институте, решился бы на публичную самокритику! Вероятно, этот поступок большого учёного вызвал бы не столько восторг всех его многочисленных противников, сколько развязал бы, так сказать, здоровые силы. Всё это принесло бы несомненную пользу. Но Максим задавал себе и другой вопрос: а что могла это принести самому профессору? Публичная самокритика потребовала бы от него большой затраты душевных сил. Ведь даже всё то, что говорил сегодня Великанов ему с глазу на глаз, далось старику нелегко. Тут таилась ещё одна опасность: неизбежно поколебался бы престиж учёного, рухнула бы вера в непоколебимость характера этого человека, в его жёсткую целеустремлённость. Могло случиться и так, что к серьёзному научному разговору примазались бы людишки со своими спекулятивными целями. Ещё немало их – скорых и ловких на слово, далёких от истинной науки, в совершенстве овладевших лишь демагогическими приёмами, умением наводить тень на плетень, – обитало в учебных заведениях и научно-исследовательских институтах.

В конечном итоге всё это привело бы к потере времени, а, по представлению Максима, время в улуюльском деле измерялось не днями, а часами. Нет, нет, намерения старого учёного не сулили никакой выгоды!

– Давайте, Захар Николаевич, выпьем за тех, кто сегодня в Улуюлье! Выпьем за Соню, за мою жену и за сестру, наконец, за этого, как вы говорите, сумасброда Краюхина, человека, безусловно, отчаянного, – за всех тех, кто вместе с ними, кто помогает им!

Максим, говоря это, долил коньяком рюмку Великанова, а свою наполнил заново.

– За их здоровье и успехи! – горячо отозвался Великанов и на этот раз выпил свой коньяк залпом, даже с какой-то удалью.

«О, да он, видно, когда-то умел лихо выпить!» – отметил про себя Максим.

– А теперь, Захар Николаевич, хочется мне сказать вам несколько откровенных, дружеских слов, – помолчав, заговорил Максим, глядя своими серыми пристальными глазами в глаза Великанова. – Очень прошу вас, не поступайте так, как вы намереваетесь…

– То есть как? – Великанов не ожидал таких слов от Максима и от удивления чуть привстал.

– Не выносите пока на обсуждение коллектива свои размышления. Сегодня ваш единоличный авторитет, ваше уменье быть властным окажут на дело более сильное влияние. А дальше будь что будет! Поживём – увидим!

И Максим убедительными соображениями обосновал свой совет.

Вначале на лице Великанова отразилось недоверие. При всей своей симпатии к Максиму, появившейся с первой встречи в лесу, он считал, что Строгов из числа тех людей, которые возводят в святыню каждую партийную догму. Теперь же он убеждался, что неподвижными догмы бывают только у бюрократов или у дураков. Всё, что говорил Максим, казалось ему всё более и более убедительным. Конечно же, надо беречь время и силы во имя главной цели! О своих заблуждениях не поздно поведать миру и потом. Кстати, заблуждения эти останутся преодолёнными, и говорить о них будет проще… А теперь за дело, за работу! Ничего не скажешь, этот обкомовский представитель хитёр, как змий! Уж если ему, Великанову, не станут колоть глаза, что он оступился, отнесутся к нему с прежним доверием, то и он в долгу не останется! Он ещё сумеет показать кое-кому из своих недоброжелателей, как надо работать настоящему учёному!

Максим, разумеется, не мог знать, о чём думает Великанов, но по тому, как у профессора сдвигались брови, как он теребил свои всклокоченные баки, как он вскидывал на гостя близорукие глаза, полные то любопытства, то удивления, то беспокойства, то растерянности, Максим чувствовал, что Великанов не рассчитывал на такой поворот их беседы.

В сознании Максима жили слова, которыми он пользовался только в случаях крайней необходимости. Он строго берёг такие слова, как «партия», «коммунист», «Ленин», «родина», произнося их только в особых случаях. Он делал это не специально, без усилий – у него это строгое отношение к слову большого смысла было в натуре. Его внутренне коробило, когда тот или иной докладчик, а то и просто собеседник бросался этими дорогими словами. Но сейчас, под конец важной беседы с Великановым, Максим почувствовал, что наступил момент, когда эти слова могут своим огромным весом поддержать всё то, в чём ему необходимо было убедить Великанова.

– Вы помните, Захар Николаевич, с каким изумлённым восторгом писал о Сибири Владимир Ильич? Он писал, что на её просторах разместились бы десятки цивилизованных европейских государств… Он осуждал патриархальщину и дикость, которые царизм веками сохранял здесь, но я убеждён, что Ленин предвидел на десятилетия вперёд. Вы представляете, какой крупный шаг сделает наша Родина, если поднять Улуюлье?.. От вас зависит, Захар Николаевич, скоро ли это произойдёт. От вас!

Великанов встал и, схватив себя привычным жестом за подбородок, прошёлся по кабинету.

– Ну, Максим Матвеич, задали же вы мне задачу, – остановившись у письменного стола, произнёс он. Потом снова прошёлся по просторной комнате стремительной, не по-стариковски быстрой походкой. – То, что вы сказали, Максим Матвеич, – Великанов опустился на стул, – честно говоря, приходило и мне в голову. Вот, думалось, пойду в обком и прямо заявлю: за прежнее виноват, а быть в стороне дольше не могу. Чувствую, что Улуюлью не обойтись без меня… Да ведь вот духу не хватило, пока со стороны не подтолкнули…

– Как это хорошо, Захар Николаевич, что вы так думали! – воскликнул Максим, крепко пожимая руку Великанова.

Перейдя от маленького круглого столика к письменному столу, они до глубокой ночи работали над проектом записки, адресованной в обком партии, о реорганизации Улуюльской экспедиции и об усилении научно-исследовательской работы в северных районах области.