Господи, ну до чего же наивное существо Альгирдас Паук! Древний. Мудрый. До того смешной иногда… Ничего-то он не знает о людях.

Маришка, прощаясь, клятвенно пообещала ему, что теперь непременно будет жить в человеческих условиях. А раз обещала, надо делать.

Но мама, прежде всего тайком от самой Маришки, отправилась в УрИПЭ, дошла до самого Корнева и выяснила все насчет нежданно свалившихся денег. А Сергею Ивановичу ничего больше не оставалось, кроме как подтвердить версию Орнольфа. Куда бы он делся?

А потом, пока родители с удовольствием ходили по риэлторским конторам, пока они строили планы о том, как купят или построят домик за городом, пока занимались еще тысячей разных вещей, которыми, наверное, неизбежно приходится заниматься всем, на кого сваливаются вдруг деньги, Маришка без стеснения воспользовалась оформленными в феврале визами.

У нее был потрясный велик. Было свободное время. Были все необходимые документы, деньги и вагон волшебства в придачу.

Это было сумасшедшее лето!

Это было прекрасное лето!

Лучшее. И других таких, наверное, уже не будет.

Не будет.

Маришка сидела под пологом шатра из желто-бежевого шелка, смотрела на бежево-желтую пустыню, вспоминала лето и чувствовала, как все глубже и глубже погружается в густую, вязкую грусть.

У мамы с папой теперь был свой домик за городом, но совсем не такой, как они мечтали. Сейчас они жили в двухэтажном флигеле в саду Поместья, в полукилометре от громады Воратинклис. Там, конечно, было хорошо, безопасно и удобно, и очень красиво. Но что толку? Эту жизнь никак нельзя сравнивать с той, что была раньше. В обычном мире, среди обычных людей.

И мама все время приводила туда беженцев. Детишек каких-нибудь. Обычно детдомовских… прошлая жизнь, та, в которой Маришку убил милый детдомовский мальчик, ничему маму не научила, даже на бессознательном уровне – ничему.

Отец не возражал. Наоборот. Маришка несколько раз за эти полгода бывала в Поместье, и каждый раз родители заводили разговор о том, что лучше бы им перебраться в Воратинклис, а во флигеле можно было бы разместить детишек с воспитательницами. Вообще-то, там действительно могло поселиться человек тридцать, и понятно было, что мама с папой чувствуют себя, мягко говоря, неудобно, занимая вдвоем такой большой дом, в то время как множество беженцев с трудом размещаются в Воратинклис и в шатрах, расставленных в саду.

Только Альгирдас не желал ничего слышать об этом. Он говорил, что не понимает, почему родители Маришки должны жить вместе с другими смертными. Из каких таких соображений они не заслужили ничего лучше?

…Отдавая последние распоряжения рабам, разбивавшим лагерь, Паук несколько раз покосился на Маришку. Потом подошел и сел рядом, легко коснулся ее руки.

– Не грусти, Малышка. Я… напрасно ругал тебя. Но ты ведь грустишь не поэтому.

– Мне так жалко, – она судорожно вздохнула, чтобы не всхлипнуть, – так всех жалко, Альгирдас!

– Так и должно быть. Ты – женщина, женщины созданы для того, чтобы жалеть и любить.

– Женщины злые, Паук, ты даже не представляешь… женщины очень злые. Они… у нас… они даже сами умирали, только чтобы людей побольше убить. Взрывались. Дуры такие, если бы они знали, что будет – вот так… А мне так жа-алко…

Она все-таки разревелась, уткнувшись в плечо Альгирдасу. Как маленькая. А он молчал, только гладил ее по голове. И ничего не говорил.

Ни слова.

Через три дня Орнольф смог отчитаться перед Пауком о проделанной работе. Андрей, может, и не превзошел сам себя, но только потому, что парень и так был на голову выше большинства своих коллег по цеху. Сорок часов работы, напряженной, но для него вполне подъемной, и из лазарета выписали последнего заболевшего. Благие боги! Обычные целители, если они целители, а не шарлатаны, больше двух человек в день с подобными болезнями не принимают, а тут пятнадцать, причем большинство – детишки, к ним особый подход нужен, дополнительные усилия. Ничего, справился старший лейтенант, хоть и взопрел.

Редчайший дар у человека, а в ИПЭ его использовали как бойца – ну, не странные люди?

– Врач им все равно нужен, – сказал Орнольф, связавшись из поселка с Альгирдасом. – Лаки, здешний вождь, готов принять беженцев. Они тысячу человек возьмут безболезненно, а на такое количество одного шамана маловато. И, Хельг, Лаки согласен взять детей и стариков.

– Он хороший человек, этот Лаки, – ответил Паук, и Орнольфу не понравилось, как устало прозвучал его голос, – ладно, я понял. Сейчас свяжусь с Альбертом. Что у них с мертвецами?

– Все то же. Эйни, что мне сказать Кунице? Мы подключим их поселок к общей сети, или…

– Я побью тебя, Орнольф Гуннарссон, – Альгирдас заговорил гораздо бодрее. – Конечно я брошу к ним ниточку, но не смей…

– …называть тебя Эйни, – Орнольф кивнул, – как скажешь, Спайдербой.

Паук взрыкнул так, что если бы разговор не шел через паутину, Орнольфу заложило бы уши.

– Уже лучше, птаха, уже лучше. Что у вас?

– С-сидим, – прошипел Альгирдас, – лагерь разбили, до утра с места не сдвинемся. Зеленых этих, вроде бы, всех повыбили.

– Устал?

– Да нет… Дети устали.

– Я скоро вернусь, – пообещал Орнольф, разом отменяя намерение задержаться в поселке Лаки еще на недельку.

– Ты уж постарайся. Мне переводчик нужен, рыжий, я и половины слов, которые дети говорят, не понимаю. Они что-то знают об этих низших… которые не низшие вовсе, – Паук вздохнул. – Возвращайся поскорее, а?

– Послезавтра. А ты с утра отправь сюда Максима, пусть подготовит народ к приему новых поселенцев. И, любовь моя, пока меня нет рядом, не рискуй понапрасну, ладно?

Паук тихо рыкнул что-то, похожее на ругательство, и оборвал связь. Это было его вариантом слов «я тоже тебя люблю», так что Орнольф лишь улыбнулся на эту выходку. Поймал внимательный взгляд старлея Панкрашина и кивнул:

– Завтра днем будем встречать беженцев.

– Зашибись, – прокомментировал Андрей. – Орнольф, слушай, если здесь тоже будут женщины, пусть их к тебе отправят, ага?

Датчанин в ответ только плечами пожал. Женщины, безусловно, будут. Но пусть их отправят к нему. Жалко, что ли?

Лаки действительно хороший человек. И Куница тоже ничего парень. Хотя, в отличие от вождя, мыслит пока еще категориями наивными и гуманистическими. С ним Орнольф не стал бы и заговаривать ни о детях, ни о стариках. Знал он таких парней, как этот. Куница, хоть и шаман, а в душе все равно человек своего времени, воспитанный на идеалах, не успевших себя изжить. В шестидесятые он присоединился бы к хиппи, но, поскольку жил в начале третьего тысячелетия, стал искать себя в борьбе за равенство и братство всех народов, живущих в великой Америке.