Бедой Достопочтенным и другими освященными веками личностями, — делился он в июле 1938 года с Кейтом Фейлингом. — Как сделать все это а) читабельным, b) оригинальным, с) полезным, d) правдивым, известно только руководящему гению Британии, который пока еще не поделился своими секретами с вашим преданным слугой, Уинстоном С. Черчиллем».

Для того чтобы быстрее и качественнее проникнуть в названные «секреты», Черчилль связался с Мортимером Уэллером. Он сообщил ученому, что рассчитывает отвести относительно немного места рассматриваемой эпохе — примерно пятнадцать тысяч слов для рассмотрения римского периода и десять-пятнадцать тысяч слов на завоевание Англии нормандцами. «Таким образом, стоящая передо мной задача связана в основном с избирательностью и обобщением», — объяснил автор. Несмотря на это, ему бы хотелось при написании первых глав, повествующих о временах, когда «штык был могущественнее слова», опираться на мнение профессионала. Черчилль пригласил Уэллера к себе, чтобы тот на возмездной основе (пятьдесят гиней) прочел три «неформальные лекции» о Британии до римского вторжения, о римском периоде и о саксонских королях до появления Альфреда Великого. Он обещал, что «аудитория будет избранная и внимательная — мистер Дикин и я!».

По странному стечению обстоятельств начало работы над новым сочинением совпало для нашего героя с небольшой личной утратой. В тот день, когда политик связался с Уэллером, в номере Evening Standard сообщалось, что мистер Черчилль лишился трех своих лебедей. «Погруженный в политику, он забыл дать указания, чтобы крылья были подрезаны». В итоге завезенные из Австралии птицы покинули пруды Чартвелла. Расстроенный хозяин поместья предложил по одному фунту за каждого возвращенного в целостности и сохранности лебедя, а также по пять шиллингов за информацию, где их можно найти.

Возможно, улетевшие лебеди были знаком, но каким — Черчиллю еще только предстояло разгадать. А пока он с головой окунулся в творчество. Разбирая факты римского периода, он обнаружил, что человеческая природа не сильно изменилась за последние две тысячи лет. Например, друиды «связывали себя и своих сторонников узами самых ужасных ритуалов, в которых только может участвовать человек». Черчилль предполагал, что на деревянных алтарях и в жутких обычаях «скрыта разгадка одной из ужасных и тревожащих воображение тайн, которые объединяли галльские племена». Были ли эти зловещие обряды «частью наследия Карфагена, завещанного западному миру» перед тем, как пасть от римского меча? — спрашивал Черчилль, не в силах разгадать эту, как он сам выразился, «величайшую загадку».

Несмотря на то что речь шла о периоде, который был удален от автора на двадцать веков, Черчилль получал огромное удовольствие от работы над книгой. Он обращался к трудам ведущих историков, особенно выделяя «восхитительное повествование» Роберта Говарда Ходжкина (1877–1951), провоста Королевского колледжа в Оксфорде, — «История англосаксов».

Активно увлекшись историческими изысканиями, Черчилль захотел расширить свой кругозор, для чего решил пригласить дополнительных специалистов. В августе 1938 года он попытался выйти на общепризнанного мирового специалиста в области истории романской и англосаксонской Британии академика, профессора Сорбонского университета Фердинанда Лота (1866–1952). «В 1931 году он выступил в Англии с лекцией, которая получила высокие оценки, — обратился Черчилль к Эмери Ривзу. — Я полагаю, сейчас он уже стар. Не мог бы ты собрать о нем сведения, поскольку, если бы я с ним пообщался, это помогло бы написанию глав, над которыми я сейчас работаю». Ривз ответил через неделю, сообщив адрес Лота, список его работ, а также информацию о том, что «он больше не выступает с лекциями».

Обращение сначала к Уэллеру, а затем к Лоту весьма показательно, поскольку Черчилль проявил неподдельный интерес к древней истории. Первоначально на описание событий и личностей до 1500 года планировалось выделить всего несколько глав, но в итоге рассказ растянулся на целый том, который стал самым объемным во всем произведении. Пожалуй, и самым интересным, передав искреннее увлечение Черчилля процессом работы. Приближаясь к своему шестидесятипятилетнему юбилею, он сохранил юношескую любознательность, соединив ее с опытом и основательностью зрелых лет, что не смогло не сказаться на качестве выходившего из-под его пера текста. Но как это часто бывает во время творческого процесса, не обошлось без сомнений и тревог. В возрасте, когда большинство его коллег и друзей уже выходили на пенсию, Черчиллю пришлось разбираться в хитросплетениях древней истории. «Я полностью запутался во всех этих древних бриттах, римлянах, англах, саксах и ютах, всех тех, с кем, как я думал, уже распрощался навеки после окончания школы», — делился он своим впечатлениями с лордом Галифаксом.

Нельзя сказать, что древний период был совсем уж чужд британскому политику. Вполне сносно он изучил его еще в школе, чего желал и своим детям. Сохранилось письмо, в котором Черчилль анализирует эссе своего сына Рандольфа, посвященное Пуническим войнам. Указывая на допущенные ошибки, он отмечает, что Рандольф уделил недостаточно внимания военно-морской мощи Рима. По его мнению, тот факт, что римляне, «нация солдат и земледельцев», смогли во Второй Пунической войне разбить карфагенян на Средиземном море (которое отныне стало mare nostrum), является «одним из самых удивительных явлений в истории». Свои мысли Черчилль изложил в трехстраничном письме. Примечательно, что он нашел время на составление столь объемного послания в декабре 1925 года — в бытность своего руководства Министерством финансов.

В новом сочинении Черчилль указывал, что «в наш лихорадочный, переменчивый и ненадежный век, когда жизнь находится в движении и ничто не принимается на веру, нужно с уважением изучать римский период». Почему — спросит скептичный читатель? В письме к сыну Черчилль обращает внимание на еще один важный момент — «моральную силу римлян». Он признает: оба противника отличались жестокостью, но римляне «создавали впечатления, что следуют справедливости, закону и вере». «Может ли кто-то сомневаться, что победа Рима была положительна для истории?» — спрашивает Черчилль, для которого ответ очевиден. В его представлении, итог Пунических войн был не просто «победой естественных и национальных сил против наемников — это была победа более высокой по уровню развития цивилизации».

Аналогичные тезисы нашли отражение в его произведении. Черчилль признавал, что римская цивилизация, которую отличал «универсализм системы управления», «даровала нам гражданские и политические ценности». Когда власть Рима исчезла, Англия оказалась один на один с племенами, «снова превратившись в варварский остров». На смену христианству пришло язычество; «искусству письма — жалкие рунические каракули», «порядку, закону и уважению к собственности — смуты и конфликты». «Варварство в лохмотьях управляло всем», — перечислял Черчилль катастрофические изменения. «Дикие орды, превратившие в руины римскую культуру, не оставили даже семян будущего возрождения», — подводит автор неутешительный итог англосаксонскому периоду.

Черчилль был мастером контраста, но только ли своими достижениями привлек Рим его искушенное внимание? Анализируя этот период, он пришел к двум важным выводам. Первый состоял в несправедливости и скоротечности исторической памяти. Римская система оказала значительное влияние на становление британской нации, обеспечила «самые спокойные и самые просвещенные времена, когда-либо выпадавшие на долю обитателей» острова, сделала жизнь последних «умиротворенной, ясной и степенной». Но что осталось после? Разве что «внушительные дороги, иногда заросшие лесом, громадная стена с трещинами, руины крепостей и вилл», но «практически никаких следов римской речи, права или институтов». А ведь речь идет о правлении, которое продлилось четыре века, — для сравнения, больше чем вся история США!