Дурными были и новости из Восточной Германии. Несмотря на все меры по укреплению границы, полицейский контроль и колючую проволоку, «просачивание» людей с востока на запад становилось все более интенсивным. Более 160 тысяч немцев перебрались из ГДР в ФРГ в 1952 году, и еще 120 тысяч присоединились к ним за первые четыре месяца 1953 года[1260]. Авторы одного из докладов предупреждали о «нарастании среди [восточногерманского] населения недовольства жесткой линией, которую проводит руководство ГДР»[1261]. Сам Берия оставил весьма четкий и трезвый анализ ситуации: «Растущее число побегов на Запад можно объяснить нежеланием отдельных групп крестьян вступать в сельскохозяйственные кооперативы, страхом мелких и средних предпринимателей по поводу возможной отмены частной собственности и конфискации их имущества, стремлением некоторых представителей молодежи избежать службы в вооруженных силах ГДР, а также серьезными трудностями в снабжении продовольственными и потребительскими товарами»[1262].

Но, несмотря на все эти осложнения, советские лидеры не ставили под сомнение свои идеологические ориентиры. Идеи марксизма непоколебимы по-прежнему, но, заключали в Москве, люди, которые их воплощали, не всегда оказывались на высоте: они были слишком жесткими, своенравными, торопливыми и некомпетентными. В особенности явными неудачниками выглядели партийные боссы ГДР. 2 июня советское руководство пригласило в Москву Вальтера Ульбрихта, Отто Гротеволя и главного идеолога Фреда Эльснера, чтобы объявить им об этом. На протяжении трех дней немецких товарищей «прорабатывали» в политбюро. Им поручили отменить ежегодные празднования дня рождения Ульбрихта, перейти к более либеральному курсу в экономике и отложить на неопределенный срок объявление о переходе Восточной Германии к «полному социализму». 11 июня на первой полосе партийной газеты Neues Deutschland было опубликовано заявление партийного руководства, которое содержало признание «серьезных ошибок» предыдущих лет, призыв прекратить коллективизацию и даже реабилитировать жертв политических процессов.

Спустя неделю состоялись советско-венгерские переговоры. На этот раз жертвами «проработки» стали Матьяш Ракоши, а также Эрнё Герё, Йожеф Реваи и Михай Фаркаш. Берия, который в Советском Союзе лично проводил жестокие допросы, выдвинул обвинение: Ракоши, по его словам, инициировал безосновательную «волну репрессий» против населения, лично указывая, кто должен быть арестован или подвергнут пыткам. Кроме того, коллеги Берии обвинили венгерского руководителя в «экономическом авантюризме». Принимая во внимание «разочарование венгров», хронический дефицит всего и экономические трудности, советские менторы заставили Ракоши отказаться от поста премьер-министра, позволив ему, впрочем, остаться генеральным секретарем Венгерской коммунистической партии[1263].

На смену ему пришел Имре Надь, малоизвестный министр сельского хозяйства. Надь также был «московским» коммунистом, жившим в Советском Союзе еще в довоенный период, где, по утверждению историка Чарльза Гати, он, возможно, работал информатором НКВД и установил неформальные связи с советскими руководителями. Но Надь уже давно отстаивал идею плавного перехода к коммунизму и, еще более важно, не был евреем, что в глазах советского политбюро было огромным преимуществом[1264]. Он сразу же принялся разрабатывать для Венгрии «новый курс» и через несколько недель уже был готов огласить его основные положения. В июле Надь впервые выступил в парламенте, поразив партию и страну. Премьер-министр призвал к прекращению форсированной индустриализации, свертыванию коллективизации и более гибкому подходу к культуре и СМИ. «В будущем, — вскоре объявит венгерский центральный комитет, — приоритетной целью нашей экономической политики должен стать неуклонный и существенный рост уровня жизни венгерского населения». Надь оставался марксистом и представлял свою политику в марксистских терминах: в его длинных, скучных и неудобочитаемых писаниях, нацеленных на защиту «нового курса», обильно цитировались Сталин и Ленин, — но в контексте эпохи он выглядел свежим и оригинальным лидером[1265].

У политбюро ЦК КПСС не было никакой заинтересованности в том, чтобы Восточная Германия и Венгрия занимались переменами ради самих перемен: либерализация восточного блока была задумана для того, чтобы сбить волну протестов и разочарований. Возможно, кто-то из советских руководителей уже мечтал о том, что со временем подобные перемены затронут и СССР, где действительно через несколько лет началась «оттепель», убедившая многих в том, что радикальное обновление социализма возможно. Показательно также и то, что во всех своих беседах с восточноевропейскими партнерами, состоявшихся в 1953 году, советские лидеры ясно давали понять, что их критика направлена «не на какую-то одну страну, а на все народные демократии»[1266]. За переговорами с Ульбрихтом и Ракоши последовали переговоры с албанским руководством. На конец июля планировалось продолжение переговорного процесса, а также разработка «новых курсов» для других стран. Политбюро намеревалось пригласить в Москву поляков, чехов и болгар, где им также должны были посоветовать сменить политическую линию и сделаться популярными — или подвергнуть себя риску неминуемой катастрофы.

Но катастрофа все равно наступила, хотя и не в той форме, которая ожидалась.

День 17 июня 1953 года выдался в Берлине солнечным и ясным. Тем не менее многие берлинцы выбирались из домов с трепетом, не зная, чего ждать от наступившего утра. Дело в том, что днем ранее Восточный Берлин стал ареной первых за послевоенное время массовых забастовок. Воодушевленные провозглашением «нового курса», обрадованные смертью Сталина и разочарованные тем, что обновленная политика, как выяснилось, не предполагает снижения производственных норм, берлинские рабочие вышли на улицы. Лутц Раков, журналист, 16 июня шагал вниз по Сталин-аллее вместе с сотнями рабочих-строителей, которые несли транспаранты: «Берлинцы, присоединяйтесь! Не хотим быть рабами производства!» Прислушались к этому призыву немногие. Но вновь выйдя на Сталин-аллее на следующий день, Раков увидел, что ситуация изменилась: «Теперь люди вливались в нашу колонну. Рабочие шли в центр даже из таких далеких мест, как Хеннигсдорф, несмотря на то что общественный транспорт не работал, а путь оттуда пешком занимал три часа»[1267].

Эрих Лёст, писатель, пытавшийся научить пролетариев писать театральные рецензии, тем утром направлялся в столицу из Лейпцига на поезде и тоже видел забастовщиков. Одновременно он видел советские танки и военные грузовики, которые шли на север со своих баз в Шёнефельде и Альсдорфе. Они продвигались к центру Берлина с той же скоростью, что и его поезд. Из окна другого лейпцигского поезда — а может быть, и того же самого — танки видела и писательница Эльфрида Брюнинг. Она сидела с коллегой, которая вслух прочитала газетный заголовок: «Беспорядки в Бонне». «Удивительно, что о беспорядках в Бонне правительство уже знает, а о бунте в Берлине еще нет», — пошутила ее подруга[1268].

В западной части города Эгон Бар, тогда возглавлявший политическую редакцию Радио американского сектора, с волнением ожидал новостей. Пару дней назад в его офисе побывала делегация из Восточного Берлина, попросившая радиостанцию рассказать о планируемой