Пристально вглядываясь в женщину, которая была много старше меня, я пришел к выводу, что новая шляпка была лишь одним из признаков тех изменений, что претерпела ее внешность, — сюда же следовало отнести и отлично сшитый костюм, высокие каблуки, лишний раз подчеркивавшие красоту длинных ног, дорогие и изящные туфли и плащ свободного покроя, совершенно скрывший живот, — все это вместе взятое превратило ее в светскую даму, выглядевшую много моложе своих лет. Кончилось это тем, что она повернулась ко мне и спросила отчасти недоверчивым, отчасти насмешливым тоном:

— Так ты на самом деле заболел?

Опустив голову так, чтобы она не могла разглядеть краску стыда, заливавшую мои щеки, но могла разобрать, что я говорю ей запинающимся голосом, я попросил у нее прощения за вынужденную ложь, которая только и могла заставить ее прийти в это единственное на белом свете место, равно принадлежавшее нам обоим — единственное, где мы могли чувствовать себя свободными, не опасаясь порицающего мнения третьих лиц. Но она перебила меня голосом, в котором явно звучало нетерпение.

— Перестань извиняться и выбрось все из головы. Я знала, что ты здоров. — И словно для того, чтобы успокоить меня, избавив от угрызений совести, протянула мне букетик анемонов.

При вспышках молнии, я наполнил водой голубую вазочку, стоявшую на полке возле раковины, и поднес эти цветы к лицу, как бы желая сравнить их аромат с присущим только ей запахом ее тела, отлично сознавая, что цветы эти — вовсе не знак нашей возрастающей от встречи к встрече близости, но наоборот — это символ предстоящего расставанья. Когда я ставил этот букетик в вазу, то заметил, что она снова сидит на том же самом месте дивана, на котором сидела два года назад, безмолвно слушая мои признания, и волна боли окатила меня.

Должен ли я начинать все сначала всякий раз, когда мы встречались? Было ли все случившееся с нами противно человеческой натуре, и настолько расходилось с жизнью, что испарялось от встречи к встрече, как если бы оказалось бессильным выдержать самое себя для собственной нашей же пользы? Если бы она только могла поверить, как поверила Микаэла, что душа ее мужа переселилась в меня, это, возможно, принесло бы успокоение в ее сознание. Мне не было необходимости лететь в Индию. Однако я представлял совершенно ясно, что она чувствовала, какое именно предложение я собираюсь ей сделать после того, как она отозвалась на мой звонок и сделала крюк на ее пути домой после долгого и утомительного рабочего дня.

Это не была моя предполагаемая болезнь, которая привела ее сюда; скорее, это был отъезд Микаэлы и Шиви, происшедший с такой скоростью, которая могла быть объяснена не бессмысленной вспышкой гнева, а результатом тех событий, которые произошли в ту ночь, когда я не явился домой. Тот факт, что я в принципе одобрил то, что задумала и предприняла Микаэла, с моего согласия оторвавшая ребенка от ее домашнего очага, с тем чтобы воспользовавшись туристическим рейсом, отбыть на неопределенное время в чужедальние края, известные своей грязью и неизвестными в Израиле болезнями, этот факт говорил сам за себя. И говорил он со всей недвусмысленностью о том, что отныне я обладал той же свободой, что и она, а это беспокоило Дори и тревожило ее. Ввиду тех обязательств, которые она, по моему мнению, должна была на себя взять. И когда она уже не в состоянии была больше сдерживаться, из нее вырвался странный и очень удививший меня вопрос:

— Так что же ты такое? — Вырвался раньше, чем ожидавшийся мною вопрос, чего же я от нее хочу.

Возможно, это был вопрос, которого я долго ожидал, потому что без малейшего колебания я начал говорить ей, глядя прямо в сверкающие стекла очков, вызывавших у меня странное возбуждение, о другой реке, пятой по счету, которая начала струиться во мне начиная со времени нашего путешествия по Индии; имя этой реки было любовь. Внешним выражением этой любви была неведомая мне до того и совершенно ни на что не похожая близость между нею и Лазаром. И если поначалу я был озадачен и даже смущен интенсивностью отношений между ними, которые так невероятно отличались от всего того, что я наблюдал у себя дома в отношениях между родителями, в конце концов я оказался совершенно этим пленен. Поскольку мне, фигурально говоря, довелось лишь обмакнуть кончики пальцев в те четыре реальных реки, текущих между Нью-Дели и Калькуттой, в эту, пятую реку я погрузился с головой и, как если бы этого было недостаточно, я также припал к ее водам, которые теперь, после смерти Лазара, будут вытекать из меня до тех пор, пока я не пойму, кто же я на самом деле. И хотя я знал, что разница в возрасте между нами делает нас неподходящими друг для друга, я знаю и другое — что один лишь я могу гарантировать ей уверенность, что никогда более впредь она не окажется одна.

«Но я хочу быть одна». Поразительный этот ответ она прошептала с каким-то даже неистовством; в глазах ее блеснула ярость — блеснула и исчезла вместе со светом, который заполнил не только комнату, но и всю квартиру, отразившись во всех окнах окружающих домов. А потом сила света как-то внезапно вдруг ослабла, и я услышал нечто вроде приглушенного вздоха — среднее между возбуждением и печалью, заставившее меня произнести с улыбкой, в которой была огромная доля сочувствия. «Но ведь ты не можешь…»

— Потому, что по-настоящему я никогда этого просто не хотела, — ответила она с поразительной уверенностью, как если бы опустившаяся неожиданная темнота позволила ей объяснить всю ее жизнь, как производное от силы воли. И ничего удивительного не было в том, что когда я отправился на поиски фонаря или хотя бы свечи, она сказала: — Зачем? Брось это. В любом случае скоро наступит рассвет.

Достав из сумочки тонкую сигарету, кончиком ее, осветившим окружавшую нас тьму, что выглядело как попытка разглядеть самые удаленные предметы в этой комнате, она заговорила не только о том, что нам предстоит неизбежное расставание, но и о необходимости, прямо-таки долге, каждого из нас поступить так, поскольку оба мы утратили доверие и потеряли защиту наших супругов. Теперь, когда сердце человека, взявшего на себя обязанность заботиться о ней, надорвалось, не выдержав постоянного напряжения, а сам этот человек был мертв, она чувствует, что тайные отношения, возникшие между нами, призванные облегчить ее ощущение удушья от его безграничной и сверхтребовательной любви, она готова признать и поверить в то, что душа Лазара и на самом деле нашла свою новую жизнь в теле человека, сидящего сейчас перед нею.

Когда я услышал эти слова, произнесенные устами той, что знала его лучше, чем кто-нибудь на свете, я не мог более сдерживать себя, а потому я встал с места, движимый сознанием того, что, как свободный человек, могу претворить в жизнь все мои надежды, причем не только связанные-непосредственно с нею, но и имеющие отношения к больнице, более того — к любой ситуации, которая могла бы возникнуть в моей жизни, как если бы передо мною раскрылись просторы не только города или страны, но и всего окружающего мира, освещаемого самыми яркими звездами вокруг нас и над нами. Но Дори, бесспорно так же почувствовавшая силу ужасающей свободы, желающей опять поработить ее, поднялась вместе со мной и выкрикнула с яростью, в которой я различил нотки близящейся истерики: