Сиделка нашлась в соседнем доме, и, когда она пришла, Горбяков сам дал ей наказы:

— Без устали давайте ей с чайной ложечки воду как можно чаще.

Утром, чуть проглянул свет, Горбяков отправился навестить больную. Глафира Савельевна лежала пластом, но на короткое время пришла в себя и захотела поговорить с Горбяковым один на один. Вонифатий и сиделка вышли из спальни, полагая, что женщина хочет сказать фельдшеру что-то такое интимное, что связано с ее болезнью.

— Умираю я, Федя, — слабым голосом произнесла Глафира Савельевна, пытаясь взять Горбякова за руку.

Он понял ее желание и сам взял ее руку. Рука была горячая, словно только что ее держали над огнем.

— Поправишься, Глаша! Я уверен в этом, — сказал Горбяков, сам не веря своим словам.

— Нет, Федя, не поправлюсь, не утешай… И не хочу… не хочу жить под одной крышей… с ним… с Вонифатием. Боже, какой обман… вероломство… изуверство… Все равно руки бы на себя наложила… Бесчестно… жить… Чем они виноваты… эти темные, таежные люди…

Глафира Савельевна замолкла, из ее закрытых глаз выступили крупные слезинки и докатились по щекам.

Горбяков напоил ее и отодвинул стул, намереваясь уйти.

— Не уходи, Федя, еще одну минутку, — открыв воспаленные глаза, сказала Глафира Савельевна. — Послушай меня в последний раз…

— Ну зачем так? Слушаю, Глаша.

— Ты… ты… знал, что я любила тебя с первой встречи?

— Знал, Глаша.

— Прости меня.

— За что же прощать тебя? Ты ни в чем не виновата. Спасибо тебе.

— Живи долго и счастливо, — с усилием прошептала она и, сомкнув губы, замолчала. Но вдруг исхудавшие руки ее задвигались по одеялу, воспаленное лицо нервически передернулось, и она заговорила все громче и громче о студентах, о бомбах, о пожаре. Это был уже бред.

Вечером ее буйный крик прервался и жизнь ее погасла вместе с короткой вечерней зорькой, мятежно вспыхнувшей над парабельским кедрачом.

3

Что бы там ни говорили про урядника Филатова, а Горбякову он служил старательно. Почту он доставлял с такой исправностью, что тот не один раз со смехом думал: "Был бы я царь, почтил бы его за прилежность орденом или производством в офицерский чин".

Было так и на этот раз. Едва Филатов въехал в Парабель, он прежде всего направился к дому Горбякова.

— Опять вам книги привез, Федор Терентьич, — забасил урядник с порога. — Когда вы только успеваете этакую прорву книг перечитать?! Что кому! А я вот не могу. Возьму книгу, и сразу так в сон клонит, что силов не хватает веки развести. Ах, уметвенный вы человек, Федор Терентьевич, крайне умственный.

— Приходится, Варсонофий Квинте льяныч! Уж очень сложная машина человеческий организм. Приходится неустанно изучать, — темнил Горбяков.

— Машина, говорите? Вроде от бога все, а машина, — тупо пяля глаза, изумлялся урядник.

— И машина от бога. Раз человеком создана, значит, создана по божьему велению, — нагонял многозначительность на свои рассуждения Горбяков, стараясь казаться недоступно мудрым и ученым.

— От души желаю вам, Федор Терентьич, бла-блаблагоденствия. — Филатов старался ввернуть городское, интеллигентское словечко, чтоб Горбяков знал, что он тоже не лыком шит и понимает что к чему.

Только Филатов отъехал от ворот, Горбяков развязал пачку книг, взял из нее ту, на обложке с внутренней стороны которой значился шифр — четыре цифры семь, и вскрыл переплет.

Первые строки письма комитета обрадовали: "Товарищ Гранит благополучно проследовал через Томск".

А далее сообщалось о новом задании. "Решено, что из Нарыма совершит побег еще один товарищ. Естественно, возникает к вам просьба: не смогли ли бы вы обеспечить побег по более безопасному маршруту, учитывая опыт переброски из Нарыма в Томск товарища Гранита? Если для этого необходимы средства, то мы готовы пойти на некоторые расходы, неизбежные в таком деле, хотя сами представляете всю ограниченность наших возможностей. Будем вам благодарны за отклик и за все ваши соображения относительно нового побега".

Увлекшись чтением ппсьма, Горбяков не заметил, как вошел в кабинет Федот Федотович. Старик перекладывал в сараюшке дрова и наткнулся на полено с выдолбленной серединой. Он без труда опознал полено, так как два вечера ковырял его полукруглой стамеской.

— Что, фатер? — машинально пряча записку в банку с красной надписью: "Осторожно! Яд!", спросил Горбяков.

— Полешко-то, Федя, переложил я к самой степке, теперь оно во втором ряду поленницы, — робко сказал Федот Федотыч, не зная еще, как ко всему этому отнесется Горбяков.

— Какое полешко, фатер? — поспешно спросил Горбяков, призабыв на миг ту буранную ночь, в которую он положил полено с тайником в сарай.

— Да то самое… Помнишь, ты просил выдолбить… вроде для сбережения каких-то лекарствий… — Федот Федотович, пряча улыбку в бороде, сдержанно усмехнулся. Он хоть и не был силен в грамоте, а все-таки совершенно отчетливо понимал, кому сочувствует Горбяков, на чьей стороне его симпатии и что он может прятать в поленнице.

— А ты зачем, фатер, полез в дровницу? — все сразу вспомнив, спросил Горбякоб.

— Как зачем? Напилил новых дров, стал их складывать. Ну а для порядка старые чуть поразобрал…

— Ты это полено, фатер, береги пуще глаза. И потом покажи мне, куда его переложил. А еще посматривай, чтоб стряпка не сожгла его… Там у меня важные документы. — И помолчав, решил, что нечего ему хитрить перед стариком и надо сказать ему кое-что еще: — Если, фатер, вдруг "засыплюсь" я и повезут мепя, голубчика, куда еще подальше, сбереги полешко.

Понятно?

— Да как же, понятно. Все понял. А только не может быть, чтоб ты "засыпался". Аккуратный ты человек, Федя.

— И с аккуратными, фатер, случается.

— А ты об этом не думай, а то покоя лишишься.

— А я и не думаю. Сказал тебе на всякий случай.

— Все понял, — повторил старик и заспешил назад в прихожую.

— Присядь, пожалуйста, фатер, — остановил Федота Федотовича Горбяков.

Старик вернулся, осторожно присел на высокий белый стул, выжидающе смотрел на Горбякова.

— Ты мог бы, фатер, одну услугу мне сделать? — спросил Горбяков, глядя прямо в добрые, ласковые глаза Федота Федотовича.

— Говори, Федя.

— Из Нарыма, фатер, одного человека нужно вывести прямо на Филаретову заимку. Как ты, смог бы?

Путь не легкий, да и не близкий.

— Выдюжу, Федя. Когда велишь выйти?

— Скажу, когда подоспеет.

— Ну и добро. Мне-то все едино когда.

1