Сохранявшие рациональное мышление современники фиксировали массовую мистификацию сознания и рассматривали ее в русле проходивших психических процессов в обществе. Известный лингвист, почетный член Петербургской академии наук Д. Н. Овсянико-Куликовский в 1916 г. в статье «Что такое мистика?» относил ее к архаичной форме сознания, считал «первобытным психоневрозом» и в качестве одного из последствий ее массового распространения называл подавление индивидуального сознания коллективным[1424]. Симптомы массового «мистического психоневроза» обыватели обнаруживали в современную им эпоху.

Таким образом, рост обывательского мистицизма в годы Первой мировой войны был связан как с предшествовавшими войне процессами модернизации, выразившимися в культурной сфере в сочетании традиций восточного мистицизма, русского сектантства, европейского декаданса, так и с естественным развитием мистической религиозности, фатализма в военное время. Мистификация массового сознания создавала благоприятную атмосферу для развития соответствующих слухов. Вместе с тем отдельные проявления мистицизма в условиях ухудшения психологической атмосферы общества обнаруживают пограничные состояния психики адресантов, что предполагает обращение к вопросу психического состояния российского общества рассматриваемого периода.

Войны и революции относятся к тем массовым историческим явлениям, которые нельзя понять без изучения социально-психологических процессов. В противном случае возникает опасность конспирологических интерпретаций. Однако анализ массовых настроений, в силу специфической источниковой базы и неразработанной методологии, вызывает определенные трудности и часто недооценивается историками. В свое время С. П. Мельгунов высокомерно отозвался о «психологическом подходе» в истории российской революции: «Пусть социологи и моралисты ищут объяснение… в искажении идеологических основ человеческой психики и мышления. Пусть психиатры отнесут все это в область болезненных явлений века; пусть припишут это влиянию массового психоза. Я хотел бы прежде всего восстановить реальное изображение и прошлого, и настоящего»[1425]. Как результат — Мельгунов и Февральскую революцию, и октябрьский переворот рассмотрел в качестве «заговоров элит», упустив из виду вызревание объективных предпосылок в виде социокультурных трансформаций общества. Ради справедливости отметим, что современные Мельгунову «психологические теории» грешили некоторой односторонностью, неверифицируемыми обобщениями. Так, в 1923 г. П. А. Сорокин делал вывод о том, что в революции происходит «„примитивизация“ механизма нервной системы», которая «не может не вести к „примитивизации“ всей психической жизни и деятельности»[1426]. Система аргументации Сорокина, или, например, отказ от таковой у Н. И. Кареева, приходившего к аналогичным заключениям[1427], не может удовлетворить современного историка, что тем не менее не означает ошибочности выводов русских социологов.

В конечном счете даже советская историография, рассматривавшая революцию как проявление классовой сознательности беднейших слоев населения, стала допускать роль стихийных процессов, поднимала проблему нравственного и морального облика революционных масс, «психологического климата», о чем писали П. В. Волобуев, Г. Л. Соболев, Ю. И. Кирьянов, В. Ф. Шишкин, Б. Ф. Поршнев, А. Я. Грунт и др.[1428] В современной историографии эпохи войн и революций возрастает интерес к ее психоэмоциональному измерению. Исследования В. П. Булдакова, Б. И. Колоницкого, И. В. Нарского, М. Д. Стейнберга, Р. Г. Суни, У. Розенберга, А. Майера, П. Холквиста и некоторых других авторов в той или иной степени затрагивают проблематику «истории эмоций», вне которой едва ли возможно понять феномен насилия, выходящего за рамки политической истории[1429].

Серьезной проблемой изучения эмоциональной истории является то, что эмоции мимолетны, быстро приходят на смену друг другу, кроме того, зафиксированные в источниках личного происхождения, в большой степени относятся к сфере субъективных переживаний. Одним из выходов является исследование не самих эмоций, а их психических последствий. Любая затянувшаяся эмоция приводит к эмоциональному перегреву. В случае позитивных эмоций возникает эустресс, при негативных — дистресс[1430]. Оба вида стресса отрицательно сказываются на нервно-психическом состоянии индивидов. На протяжении Первой мировой войны резкие колебания массовых настроений — от сильного воодушевления, порожденного оптимистическими слухами, до глубокой депрессии, вызванной слухами пессимистическими, — расстраивали психическое здоровье населения, что подтверждается как объективными статистическими данными (динамикой поступлений душевнобольных в городские психиатрические лечебницы), аналитическими заметками врачей-психиатров, так и наблюдениями рядовых обывателей.