Также споры вызывал вопрос, развивается ли «революционный психоз» у пациентов, имеющих предрасположенность к психическим заболеваниям, или он может затрагивать и здоровых людей. Н. М. Мухин отмечал, что в целом дискуссия демонстрировала сильную политическую предвзятость многих исследователей, на которых революционные события оказали психологическое воздействие[1442].

На прошедшем в 1905 г. II Съезде отечественных психиатров в Киеве обсуждалось влияние революции и правительственных контрмер на психическое здоровье населения, в результате чего была принята резолюция, в которой призывалось устранить «административно-полицейский произвол», приводивший к росту душевных расстройств[1443]. Под влиянием декабрьского вооруженного восстания в Москве в 1905 г. один из основоположников русской судебной психиатрии В. П. Сербский на дверях своего кабинета повесил табличку: «Жандармы и полицейские в качестве пациентов не принимаются». Неудивительно, что в специализированных журналах периода первой революции появляются публикации о влиянии общественно-политических событий на душевное здоровье населения[1444]. В это время активно изучается феномен «травматического психоза/невроза» — расстройства, вызванного внешними факторами психического характера.

Вместе с тем следует заметить, что на данном этапе изучения «революционного психоза/невроза» авторам не было доступно достаточное количество клинических случаев. Как правило, выводы делались на материалах наблюдений за 5–12 пациентами. Некоторым шагом вперед стал обобщающий обзор проблемы В. П. Осипова, проанализировавшего, помимо литературы, 72 случая «революционного психоза» и пришедшего к выводу, что хотя «психическая политическая травма не может быть рассматриваема как первичная причина душевного расстройства, она является моментом вызывающим», приводит «к возникновению разнообразных душевных заболеваний… отражаясь на содержании бреда»[1445]. Считая революционные эпохи травмирующими психику, Осипов полагал, что они способствуют увеличению числа душевнобольных[1446].

Однако не только политическая борьба давала пищу психиатрическим исследованиям. В социокультурной сфере происходили не менее острые конфликты «старого» и «нового» искусства, модерна и архаики, столкновения эмоциональных режимов разных сообществ (сельского и городского), раскалывавших общество и затруднявших взаимопонимание между его членами. Многие исследователи отмечают, что нервозность была социокультурной особенностью эпохи модерна, в культуре Серебряного века зримо присутствовали психопатические черты[1447]. Из представителей нового искусства чаще других диагноза безумия удостаивались футуристы.

Оригинальную этиологию русского футуризма предложил профессор-психиатр Е. П. Радин. Он связал его появление с нервно-психическими потрясениями молодежи, пережитыми в 1905–1907 гг.[1448] Романтическую интерпретацию футуризма как психического отклонения предложил А. Закржевский, называвший их «огненными рыцарями безумия», которые должны были оживить застывшую культуру[1449].

Футуристы объявлялись безумцами потому, что являлись революционерами в искусстве. Неудивительно, что революционерам в политике ставили те же диагнозы. В. В. Розанов, описавший революцию 1905 г. в психиатрической терминологии, увидел на картине И. Е. Репина «17 октября 1905 г.» сумасшедших революционеров: «Несут на плечах маньяка, с сумасшедшим выражением лица и потерявшего шапку… Лицо его не ясно в мысли, как именно у сумасшедшего, и видны только „глаза в одну точку“… Репин, не замечая сам того, нарисовал „масленицу русской революции“, карнавал ее, полный безумия, цветов и блаженства»[1450]. Выступивший в поддержку лейтенанта П. П. Шмидта В. П. Сербский настаивал на проведении судебно-психиатрической экспертизы, которая должна была доказать, по его мнению, что преступление было совершенно под воздействием маниакальной экзальтации.

Проблема безумия, остро вставшая перед интеллектуальными элитами накануне Первой мировой войны, привела к нетривиальным попыткам увидеть в этом феномене общественную ценность. Н. В. Вавулин выделил низшие формы безумия (тупоумие, слабоумие, кретинизм и пр., свойственные недоразвитым субъектам) и высшие (паранойя, истеричность, неврастения и пр., свойственные людям с утонченными и более совершенными, чем у обычных людей, душевными способностями), считая последние степенью гениальности. Он полагал, что «высшее безумие двигало человечество вперед, освещая будущее, подобно Моисееву столпу», «вносило содержание в эмоциональную жизнь народов», «способствовало развитию культуры и цивилизации»[1451]. Впрочем, И. Сироткина отметила, что в годы первой революции Вавулин, дважды подвергавшийся аресту, сам приобрел психическое расстройство, что может объяснять его парадоксальные выводы[1452].

Вероятно, в русской художественной литературе самым сильным произведением на тему безумия войны следует назвать рассказ Л. Андреева «Красный смех», в котором в форме дневника описывался процесс схождения с ума — на фронте и в тылу. Написанный в годы Русско-японской войны, он более соответствовал картинам Первой мировой. Словосочетание «красный смех», в котором прилагательное «красный» выступало синонимом «кровавый», а смех имел форму зловещей истерики, было эсхатологической метафорой наступавших «последних времен». Заметим, что массовое распространение религиозного мистицизма, эсхатологии, свойственное военному времени, В. Х. Кандинский рассматривал в качестве «душевной эпидемии»[1453]. Тем не менее начало войны в очередной раз раскололо русскую интеллектуальную элиту. Военно-патриотическая эйфория, захватившая часть общества (показательно, что ей поддался и Л. Андреев), воспринималась другой ее частью как психоз. Н. А. Бердяев отреагировал на книгу В. В. Розанова «Война 1914 г. и русское возрождение», уличив ее автора в алогизме и назвав его «мистической бабой», подчиняющейся первородной стихии. Баба-крестьянка, как представительница архаичного эмоционального сообщества, для которого не характерно подавление эмоций, вызывала ужас в среде великосветского эмоционального сообщества, предписывавшего подавление эмоций. Горожан пугала не только эмоциональность «баб», но и тот алогизм, который звучал в их рассуждениях о верховной власти на городских рынках и в трамваях[1454].