Метафоры «красного смеха» и «мистической бабы» как предчувствия приближающегося безумия-катастрофы были визуализированы в серии работ художника Ф. Малявина «Бабы». Одна из первых работ называлась «Смех», и на ней были изображены крестьянки в красных одеждах. Ярче всего эта тема раскрылась в написанной в разгар первой революции картине «Вихрь». В дни февральского социального взрыва разрушительная функция «красной бабы» проявилась в полной мере: нередко роковую роль эмоциональных провокаторов играли женщины, которые своей истеричностью заражали мужчин и провоцировали насилие[1455]. «Красный смех» «красной бабы» оказался предвестником безумия «красной смуты», одним из образов которой впоследствии стала красная Богоматерь, рубившая секирой россиян[1456].

Взгляд на начавшуюся войну сквозь призму вероятных психиатрических последствий не позволил российским врачам в полной мере испытать патриотические чувства. И. Сироткина отмечает, что психиатры в большей степени, чем представители других врачебных специальностей, были настроены оппозиционно[1457]. Во время войны и в Германии, и в России зазвучали прогнозы, что победит та страна, в которой нервы солдат окажутся крепче. Однако в этом отношении первые боевые действия не внушали оптимизма. Уже в сентябре 1914 г. В. М. Бехтерев, описывая линию фронта как гигантский сумасшедший дом, предложил начать срочную эвакуацию душевнобольных для лечения в городских больницах в тылу[1458]. В декабре 1914 г. он попытался подвести итоги психической динамики российского общества в статье «Психические заболевания и война», связав в ней рост душевных расстройств как с травмами головы, полученными на фронте, так и с нервно-эмоциональным перенапряжением в прифронтовой зоне[1459]. Такие же неутешительные картины рисовал профессор П. Я. Розенбах, отмечая, что если до войны всевозможные формы истерии были характерны преимущественно для женского пола, то в период войны они начали захватывать и мужчин[1460]. Со ссылкой на Розенбаха «Биржевые ведомости» поместили описание заболевания рядового Ф. Д. Кирволидзе, который каждый день с 9 до 12 часов утра впадал в летаргический сон[1461]. Первая мировая война затягивалась и начинала восприниматься как гибель культуры и цивилизации. При этом тема безумия из художественно-философского пространства чаще стала переходить в область военно-психиатрической практики.

Понятие травматического психоза/невроза широко использовалось врачами-психиатрами в годы войны. Нейрохирург Л. М. Пуссеп считал травматический невроз функциональным заболеванием нервной системы, для которого важна наследственная и приобретенная предрасположенность, но оговаривался, что «травматический невроз развивается далеко не всегда у лиц с наследственно-ослабленной сопротивляемостью нервной системы, а приходится считаться с другими условиями, вызвавшими ослабление сопротивляемости»[1462]. К таким условиям автор относил волнение, страх, недосыпание, недоедание — все то, что испытывали не только солдаты, но и жители тыловых районов.

Современные исследователи Первой мировой все чаще обращают внимание на феномен «шелл-шока», распространенного в солдатской среде, применяя как собственно психиатрические подходы к теме, так и эмоциологические[1463]. Так, например, Я. Плампер изучает эмоцию страха и его преодоления в русской армии сквозь призму существовавшего «эмоционального режима», отчасти прописанного военным теоретиком генералом М. И. Драгомировым; К. Фридлендер обращается к опыту русской психиатрической школы по изучению «травматического невроза» среди раненых солдат, при этом указывает на расплывчатость понятия и перенос внимания с длительного стресса на кратковременное физическое воздействие взрывной волны или осколка на мозг пациента, вследствие чего психическая болезнь начинала рассматриваться как ранение. Однако следует отметить, что данное утверждение не верно относительно изучения душевных болезней среди мирного населения, где акцент делался как раз на долгих переживаниях. Врач Московской городской психиатрической больницы им. Н. А. Алексеева А. А. Бутенко, называя войну «психиатрическим экспериментом», писал: «Если на передовых позициях наряду с психической травмой главную роль в этом эксперименте играют физические травмы всякого рода, поранения, контузии и т. д., то в глубоком тылу, несомненно, дело идет во многих случаях исключительно о психической травме, о тяжелых психических переживаниях, связанных с войной»[1464]. В этом же ключе изучает тему «шелл-шока» А. Б. Асташов, однако исследователь пошел дальше и сделал важный вывод о том, что травмирующий фронтовой опыт открыл для испытавших психосоциальный стресс мотивацию изменения социальной среды: революционное и социальное творчество стало инструментом компенсации, социальной терапией, направленной на устранение первоначальной травматической ситуации[1465]. Впрочем, могут быть и иные, более простые объяснения психоэмоциональной связи эпохи мировой войны и революции с Гражданской войной: приобретенный опыт насилия снял моральные ограничения с бывших комбатантов и приучил их к новым способам самовыражения в социуме. В. П. Булдаков писал, что новый тип «человека с ружьем» стал одним из центральных акторов революции и Гражданской войны[1466]. При этом считать «человека с ружьем» душевнобольным — значит сильно упрощать проблему.