«Вообще-то в Венеции самым интересным оказалось палаццо Пегги Гуггенхайм на Гранд-канале, — писала Хелен. — Она такая странная и непредсказуемая: щедрая и эгоистичная, привлекательная и уродливая, интересная и скучная»[2001]. Клем знал Пегги с 1940-х годов, но Хелен во времена царствования Гуггенхайм в Нью-Йорке была ребенком. В Венеции женщины встретились впервые и отлично поладили, вплоть до того, что когда Клем и Хелен отправились в Милан, Пегги решила поехать вместе с ними[2002].

Европа всегда возрождала Франкенталер к жизни отчасти потому, что там ей не нужно было задерживаться в местах, где ей не нравилось, или общаться с теми, кого она считала неприятным. У женщины имелись энергия и средства, чтобы делать остановки когда угодно и гулять там, где она хотела. Как правило, возвращаться домой после таких поездок у нее не было никакого желания, и осень 1954 г. не стала исключением. После неприятного пересечения Атлантики в письме Соне от 15 октября Хелен рассказывала:

В том сезоне возвращение получилось особенно трудным. Хелен, оказавшись в Нью-Йорке, опять столкнулась с грустью и болью, от которых, собственно, и сбегала за границу. Временное отсутствие сделало эту тоску только сильнее. Однажды в воскресенье днем, вскоре после возвращения, художница встретилась с Джоном Майерсом выпить по кружке пива. «Хелен была потрясена самоубийством матери. Тем не менее присущая ей от природы серьезность была подкреплена сильной волей и грандиозными амбициями», — написал он несколько лет спустя. Джон хорошо запомнил тот осенний день, потому что его очень удивили следующие слова Хелен. «У меня сильное предчувствие, — призналась она ему, — что я вряд ли доживу до 35 лет». Хелен на тот момент было всего двадцать пять, но у нее «уже был чрезвычайно грустный взгляд на жизнь»[2004]. Эту свою сторону художница крайне редко показывала миру. Франкенталер позволила Джонни Майерсу заглянуть под маску сияющей, зачастую жизнерадостной и веселой личности, которую она носила в обществе. И это, несомненно, стоит расценивать как знак огромного доверия к нему.

Практически сразу после возвращения из Европы Хелен принялась топить свою тоску в маниакальной активности. Через две недели она заявила Клему, что хочет попробовать с ним расстаться[2005]. Затем художница договорилась с Джоном о сроках своей третьей персональной выставки — с 16 ноября по 4 декабря. Прежняя Хелен вернулась. «Думаю, одна из причин, по которым это получилось, состояла в том, что я сразу же занялась подготовкой к выставке», — написала она Соне и пояснила:

Последнее Хелен ничуть не беспокоило. Это было бы для нее знаком почета. Если критики, коллекционеры и широкая публика, которая наконец-то осмелилась понемногу посещать выставки авангардного искусства, не понимали ее произведений или если последние им откровенно не нравились, то Франкенталер спокойно могла жить дальше. Хелен относилась к особому биологическому виду. Она видела работы художников вроде нее на стенах музеев всей Европы. Она, ее коллеги и товарищи были неотъемлемой частью давней и важной традиции. В любом случае, такие чувства Хелен показывала миру. В это ей необходимо было верить, чтобы продолжать идти выбранным курсом. Наедине с собой она металась между сомнениями и мечтами. Вот если бы только можно было существовать исключительно в работе, в искусстве. И ее не мучили бы никакие внутренние сожаления и взаимные упреки в отношениях с другими людьми. Вот если бы жизнь не посягала на творчество.

Приезд матери Билла неуклонно приближался, и Элен подсчитала их общие финансы. У них на двоих оказалось всего 300 долларов, и на эти деньги им предстояло жить все лето[2008]. Сумма была ничтожной даже по меркам де Кунингов и, конечно, никак не покрывала будущих расходов, связанных с длительным пребыванием Омы. На протяжении многих лет, получая от матери письма, Билл неизменно отбрасывал их в сторону со словами: «Да что ж она никак от меня не отстанет». Элен так же неизменно поднимала эти выкинутые послания и писала ответ, наполняя его новостями об их жизни и придумывая весточки от Билла[2009]. Эти письма в основном были плодами на редкость живого воображения де Кунинг, а главной их темой выступал художник, которого она чрезвычайно уважала. Потому творческие успехи Билла в них имели очевидное материальное выражение, а совместная жизнь де Кунингов выглядела исключительно гармоничной и приятной. Теперь же матери Билла, которой тот все еще боялся, предстояло узнать об истинном положении дел, если бы, конечно, не случилось какого-нибудь чуда[2010]. И в некотором смысле оно произошло. Луц Сэндер где-то услышал о столетнем доме из темно-красного кирпича, который сдавался в Бриджхемптоне на все лето за 600 долларов[2011]. Де Кунинги подсчитали: если они будут оплачивать аренду, еду и алкоголь вскладчину с Луцем, Францем Клайном и его подругой Нэнси Уорд, то лето за городом обойдется им дешевле, чем в Нью-Йорке. Билл и Элен также сошлись в том, что это решило бы все проблемы, связанные с возможным проживанием Омы в совершенно не приспособленной для этого мастерской Билла на 10-й улице. В итоге они заключили контракт с арендатором и немедленно отправились на Лонг-Айленд. Супруги хотели своими глазами увидеть место, которое вскоре печально прославится как «Красный дом»[2012].