– А у меня на этот счет нет никаких сомнений, – заметила госпожа Левен. – Ты вел себя так, как мог бы вести себя самый отважный человек. Будь тебе сорок лет, ты был бы сдержаннее с этим писакой-префектом, ибо ненависть писателя так же опасна, как ненависть священника, но зато в сорок лет ты был бы менее деятелен и менее смел в отношении господ Дисжонваля, Леканю, и т. д., и т. д.

Госпожа Левен, казалось, выпрашивала одобрение у господина Левена, который хранил молчание, и защищала сына.

– Мне придется выступить против моего адвоката, – сказал Люсьен. – Что сделано, то сделано, и я от всей души смеюсь над простаком с улицы Гренель. Но моя гордость не на шутку встревожена: какого мнения я должен быть о самом себе? Стою ли я чего-нибудь? Вот что я хочу у вас узнать, – обратился он к отцу. – Я не спрашиваю у вас, любите ли вы меня и как вы будете отзываться обо мне в обществе. Но я мог, передавая факты, исказить их в свою пользу и тем самым бессознательно оправдать принятые мною меры. Уверяю вас, что господин Кофф совсем не скучен.

– Он производит на меня впечатление злого человека.

– Вы ошибаетесь, мама: он всего-навсего отчаявшийся человек. Будь у него четыреста франков годового дохода, он поселился бы где-нибудь среди скал Сент-Бома, в нескольких лье от Марселя.

– Почему он не идет в монахи?

– Он полагает, что бога нет или, если бог существует, он зол.

– Это не так глупо, – заметил господин Левен.

– Но это очень дурно, – возразила госпожа Левен, – и только укрепляет меня в моем отвращении к нему.

– Это крайне неловкий шаг с моей стороны, – сказал Люсьен, – ибо я хотел, чтобы отец согласился выслушать рассказ о проведенной мной кампании из уст этого верного адъютанта, который часто придерживался другого мнения, чем я.

– Но я никогда не добьюсь от отца согласия на это, если вы вместе со мною не попросите его, – добавил Люсьен, обращаясь к матери.

– Напротив, меня это интересует, это напоминает мне мои лавры в Авейроне, где я заполучил пять голосов легитимистов, из которых по крайней мере двое считают, что, принеся присягу, они обрекли себя на вечные муки; но я поклялся им, что выступлю против этой присяги, и я так и сделаю, ибо это воровство.

– Ах, мой друг, вот этого-то я больше всего боюсь, – сказала госпожа Левен. – А как же ваша грудь?

– Я готов пойти на заклание ради отечества и ради моих двух ультрароялистов, которых я заставил при содействии их духовника принести присягу и подать за меня голос. Не согласится ли ваш Кофф пообедать с нами завтра? Будем ли мы одни? – спросил он жену.

– Нас как будто приглашала к себе госпожа де Темин.

– Мы будем обедать дома, втроем с господином Коффом. Если он, как я опасаюсь, из породы скучных людей, то за столом он все же будет менее скучен. Мы прикажем никого не принимать, а подавать будет Ансельм.

Люсьен не без труда привел Коффа.

– Нас ждет обед, который обошелся бы по сорок фунтов с персоны у Балена, в «Роше де Канкаль», но даже за эти деньги Бален не мог бы нас так накормить.

– Ну что ж, отведаем сорокафранкового обеда; сорок франков – это приблизительно столько, сколько я проедаю в месяц.

Бесстрастием и безыскусственностью своего рассказа Кофф покорил сердце господина Левена.

– Ах, как я благодарен вам, милостивый государь, за то, что вы не фанфарон! – воскликнул авейронский депутат. – Я не перевариваю людей, которые всегда уверены в своем завтрашнем успехе и отвечают вам пошлостью, когда на другой день вы упрекаете их за поражение.

Господин Левен засыпал Коффа вопросами. Госпожа Левен с восторгом выслушала в третьей редакции историю отважных подвигов сына. А когда в девять часов Кофф собрался уходить, господин Левен настоял на том, чтобы он поехал с ним в Оперу.

В конце вечера господин Левен сказал ему:

– Мне очень досадно, что вы служите в министерстве. Я охотно предложил бы вам место у себя с окладом в четыре тысячи франков. После смерти бедного Ван-Петерса я работаю слишком мало. А с тех пор как граф де Вез стал так глупо вести себя по отношению к нашему герою, я чувствую легкое желание недель шесть поиграть в оппозицию. Я далеко не уверен в том, что мне это удастся; моя репутация остроумца ошеломит моих коллег, и я могу добиться успеха, лишь сколотив вокруг себя группу в два десятка депутатов… С другой стороны, надо сознаться, что мои взгляды нисколько не стеснят их убеждений… Каких бы глупостей им ни захотелось, я соглашусь с ними и выскажу это открыто… Черт возьми, господин де Вез, вы мне заплатите за ваше дурацкое обхождение с этим юным героем! Но мстить вам в качестве вашего банкира было бы недостойно меня… Мститель всегда расплачивается за свое мщение, – прибавил господин Левен, громко разговаривая с самим собою, – но, как банкир, я не могу пожертвовать ни на йоту своей честностью. Итак, если случится хорошее дельце, мы его обделаем как близкие друзья…

И он погрузился в задумчивость. Люсьен, которому эти политические рассуждения показались слишком долгими, заметив в одной из лож пятого яруса мадемуазель Раймонду, исчез.

– К оружию! – внезапно обратился к Коффу господин Левен, выйдя из задумчивости. – Надо действовать!

– У меня нет часов, – холодно ответил Кофф. – Ваш сын вытащил меня из Сент-Пелажи. – Он не мог удержаться от тщеславного желания прибавить: – При банкротстве я включил свои карманные часы в общий баланс.

– Замечательно честно, замечательно честно, дорогой Кофф, – с рассеянным видом откликнулся господин Левен и прибавил более серьезно: – Могу ли я рассчитывать на ваше абсолютное молчание? Я попрошу вас никогда не произносить ни моего имени, ни имени моего сына.

– Это вполне в моих привычках; обещаю вам.

– Сделайте мне честь отобедать у меня завтра. Если у нас будут гости, я прикажу подать в мой кабинет, нас будет только трое: вы, милостивый государь, мой сын и я. Ваш положительный и твердый ум мне очень нравится, и я горячо желаю, чтобы меня пощадила ваша мизантропия, если только вы мизантроп.

– Да, милостивый государь, я мизантроп, так как я слишком люблю людей.

Две недели спустя перемена, происшедшая с господином Левеном, удивила его друзей. Теперь он постоянно вращался в обществе тридцати-сорока вновь избранных депутатов, сплошь отъявленных глупцов.

Невероятным казалось то, что он никогда над ними не издевался. Один из дипломатов, приятель Левена, не на шутку встревожился: «Он