религиях, частичного освобождения женщин за пределами Средиземноморья, освобождающего разум шока Научной революции для относительно примитивной европейской науки, неравномерное падение религиозных и светских тиранов как раз тогда, когда Азия отказывалась от своих традиций веротерпимости, появление хотя бы крошечной публичной сферы, карьера довольно многих открытых талантов, совершенствование военных технологий, давших Западу и китайцам оружие для победы над аристократическими воинами конной степи или слоновой империи, техника печатания на бумаге, имитированная и усовершенствованная в Китае и мусульманском мире, сделавшая возможным появление периодической печати и достаточно неподцензурных театров и издательств. Все это было в совершенстве реализовано в 1600-1800 годах, но поразительно ново, как кажется, в масштабах северо-западной Европы, даже с учетом недавних выводов о ложности ориенталистских представлений об отсталости Азии.

Если бы технологические изменения были отчасти следствием нового достоинства и свободы, то мы, уважаемые и свободные наследники буржуазного возрождения, могли бы скромно радоваться этому, не впадая в грех гордыни. Если бы наше буржуазное здание не стояло на фундаменте империализма.

Эксплуатация или неравноправная торговля (за исключением недолгого царствования канонерских лодок и каучукового рабства, а также тех, кто помогал крошечным частям буржуазной экономики), тогда мы могли бы восхищаться ими, хотя и самокритично. Если бы серьезные инновации не были аморальными, то мы могли бы исповедовать этику более взрослую, чем правая "Жадность - это хорошо" или левая "Долой боссов". Нам необходимо выйти за рамки того понимания экономического прошлого, которое казалось правдоподобным в 1848 г. и даже некоторым в 1914 г., до полного развития профессиональной истории: милые крестьяне, романтическое Средневековье, злые владельцы мельниц, жалкие машины, отчужденные рабочие, раздражающее потребительство со стороны социальных классов, столь явно уступающих нашему. Марксистский и реакционный взгляды на экономическую историю - во многом это один и тот же взгляд - отравляют нашу политическую жизнь вот уже полтора столетия. Если мы хотим иметь будущее, нам желательно знать, что произошло на самом деле, и прислушиваться к урокам, извлеченным из действительно произошедшего, а не продолжать и продолжать черпать вдохновение для своей политики из левых и правых исторических сказок.

Дайте женщине немного риса, и вы спасете ее на целый день. Это простейшая форма того, что христиане называют "христианским милосердием". Дайте мужчине немного зерна, и вы спасете его на год. Это план вложения капитала, который десятилетиями пытались применить в иностранной помощи, но без особого успеха. Но дайте мужчине и женщине свободу новаторства, убедите их восхищаться предприимчивостью и культивировать буржуазные добродетели, и вы сохраните их на долгую жизнь с широким размахом, и на все более широкую жизнь для их детей и внуков тоже. Это и есть "буржуазная сделка", которая оправдала себя в эпоху инноваций.

Когда буржуазные добродетели не процветают, и особенно когда ими не восхищаются другие классы, их правительства и сама буржуазия, результаты оказываются печальными. Как отмечают экономисты Вирджил Сторр и Питер Боттке, говоря о Багамских островах, "практически все модели успеха, которые можно найти в экономическом прошлом Багамских островов, можно охарактеризовать как пиратские", в результате чего предприниматели там "преследуют "ренту", а не [производительную] прибыль". "Зависимость от пиратской жадности, то есть корыстного благоразумия без баланса других добродетелей, таких как справедливость (за исключением, если говорить о реальной истории пиратства, демократической справедливости на корабле среди самих пиратов), не очень хорошо работает. Вопреки распространенному мнению левых и правых, такое пиратское благоразумие не является типично буржуазным. Бернар Мандевиль и Иван Боэски ошиблись. Благоразумие - не единственная добродетель инновационного общества. Люди всегда были благоразумны, и среди них всегда были жадные люди, не желающие уравновешивать благоразумие с другими добродетелями. Что изменилось около 1700 года, так это оценка экономических и интеллектуальных ноу-хау в системе всех добродетелей.

 

Однако инновации, даже в правильной системе добродетелей, вот уже полтора века продолжают презирать многие из тех, кто формирует общественное мнение, - от Томаса Карлайла до Наоми Кляйн. По указке такого духовенства мы можем при желании повторить националистические и социалистические ужасы середины ХХ века. Если представлять себе только разрушения пасторального идеала и отвергать инновационные достижения, то можно остаться нищими пастухами и грубыми фермерами, не имеющими возможностей для интеллектуального и духовного роста. Если поклоняться иерар-хии, насилию и нации, то можно отдать свою жизнь в руки военно-промышленного комплекса. Если мы откажемся от экономических принципов, беспокоясь об окружающей среде, мы можем вернуться к 3 долларам в день и жить в хижинах на пригорке в лесу у Уолденского пруда, завися от наших друзей в городе, которые снабжают нас гвоздями и книгами. Теперь, в начале XXI века, мы можем даже при желании добавить для убедительности антибуржуазную религиозность, такую же новую, как самолеты, врезающиеся во Всемирный торговый центр, и такую же старую, как социалистическое прочтение Нагорной проповеди.

Но я предлагаю этого не делать. Вместо этого я предлагаю вернуть буржуазные добродетели, которые дали нам возможность, по выражению фон Гумбольдта, развить самые высокие и гармоничные из наших сил до полного и согласованного целого. Нам придется отказаться от материалистической предпосылки, что современный мир создан на основе перестройки и экономии, или эксплуатации бедных. И нам придется создать новую науку об истории и экономике, гуманистическую, которая будет чтить число и слово, интерес и риторику, поведение и смысл.