– Да, конечно, – сказал Волков спокойно. – Всего лишь пятьдесят тысяч. Можно сидеть и не дергаться. Или перебить друг друга, чтобы не мучиться ожиданием…

– Вы меня понимаете, – удовлетворенно сказал Нойман. – Все это игра, Волков. Да, ставка большая – жизнь, и не одна, – но ведь это только ставка в игре. Самой увлекательной игре, быть может. На самом краю мирового диска. Это похоже на чертово колесо: чем ближе к краю, тем труднее удержаться…

– У меня ваши люди, Гютлер и Захтлебен. Они без верхних тел, а Гютлер, кажется, и без сознания. Так что вы у меня в руках, Нойман. Я и без того знал о вас все, а теперь – буду знать больше, чем вы знаете сами.

– Возможно, – сказал Нойман. – Я даже готов выдать вам еще одну тщательно охраняемую тайну. Наша структура продумана так, что при самом тотальном проникновении противник все равно не получает, по большому счету, ни-че-го. Он будет знать всё, но это ему ни хрена не даст. Смешно, правда? Я даже не сам это придумал…

– Я знаю, – сказал Волков. – Это придумал Бокий.

– Ведь правда, он был гений? – спросил Нойман.

– Нет, – сказал Волков. – Я думаю, нет. Он был большой чудак. Посудите сами: ну зачем гению коллекционировать засушенные пенисы?

– Для забавы, – сказал Нойман. – Волков, вам не надоело болтать? У меня кончается пленка.

– Жаль. Я думал, мы еще споем дуэтом.

– Спеть – это можно, – сказал Нойман – и действительно запел: – Чудак построил дом на песке, построил дом на песке…

– Песок добывал он в тихой реке, в прозрачной тихой реке, – подхватил Волков.

– Друзья говорили ему: «Чудак, ты строишь дом на песке»…

– А он в ответ улыбался так – и строил дом на песке…

– Он разных женщин туда приводил, в высокий дом на песке…

– Они узнавали, что дом на песке, и жили потом вдалеке…

– И только одна, что была влюблена, вошла в тот дом на песке…

– Как в небе луна, сияла она, и жилка билась в виске…

– Собаки жили у них и дрозды, и дети играли в песке…

– У тех чудаков, что построили дом, построили дом на песке…

– Но годы шли, и старый чудак уплыл по тихой реке…

– Мы сошли с ума… – у Волкова в голосе прозвучал испуг.

– Дурак, – сказал Нойман с досадой. – Испортил песню…

Женева, 3 марта 1945. 14 часов

Пока ему делали массаж, Штурмфогель уснул – и вновь увидел себя евреем. Сон был статичный: он сидел в мягком кресле у иллюминатора то ли цеппелина, то ли нереально огромного самолета, и смотрел вниз. Там было море в солнечных брызгах. Несколько десятков маленьких кораблей толпились на поверхности…

Ему нужно было принять какое-то важное решение, которое могло в один момент изменить всю его жизнь. Всё, к чему он прежде стремился, всё, во что верил, – вдруг исчезло, обернулось чем-то противоположным. Но во что он верил и чем это обернулось так внезапно – Штурмфогель не знал, знание лежало где-то за пределами сна и было совершенно обыденным, как воздух или вода… Тот, кем он становился во сне, не любил лишних слов, особенно если они хоть чуть-чуть отдавали высокопарностью.

Проснулся Штурмфогель в смятении и тревоге и даже первые десять секунд не мог вспомнить, кто они, эти обступившие его полуголые татуированные красавицы… Но потом вспомнил.

И, хотя поясницу все еще ломило, он протянул руку к Айне и погладил ее по гладкому прохладному бедру.

Берлин, 3 марта 1945. 14 часов 15 минут

Хельга (она же Гелена Маллё, она же Рита Вагнер, она же – и это ее первое, еще детское, имя – Ута Вендель) чувствовала себя скверно. Воистину правы были японцы, когда писали: «Если воину предоставляется выбор между жизнью и смертью, воин выбирает смерть». Сейчас она даже не могла умереть, хотя специальный курс самоликвидации, который им читали в тренировочном лагере, предусматривал, казалось бы, совершенно безвыходные ситуации. Но невозможно совершить самоубийство в присутствии двух вежливых и предупредительных охранниц, которые просто не отводят от тебя глаз…

Наверху все было точно так же: просторное, однако же предельно изолированное помещение, хорошая еда – и те же две охранницы. И, разумеется, вопросы, вопросы и вопросы. Не подряд, что было бы, наверное, легче, но – в любую минуту либо ее вызывали в кабинет Круга, начальника отдела, – либо сам Круг приходил к ней и задавал очередной вопрос: как правило, непонятно о чем. То есть вопросы-то были понятны – непонятно было, что он хочет выяснить, получив очередной ответ.

Куда смотрел допрашивавший ее офицер: прямо в глаза, в переносицу, в скулу, на ухо?

(На грудь он смотрел. Я была голая и с петлей на шее.)

Когда допрашивавшие переговаривались между собой, кто из них говорил громче?

И так далее…

Но не это донимало Хельгу. А – непонятное пока ей самой томление, чем-то сходное с любовным, но более грубое и более горячее.

Обжигающее.

Ей приходилось сдерживать себя изо всех сил, чтобы не начать метаться по комнатам и коридорам, оставленным для ее прогулок. Внизу – было проще: тамошнее тело, лишившись души, тут же засыпало. Верхнее же тело, предоставленное самому себе, все порывалось наделать глупостей: например, соблазнить Круга…

Пока что ей удавалось в последний момент вернуться и взять управление на себя, но долго ли такое везение могло продолжаться? Тем более, что и сознание было подвержено странностям – и чем дальше, тем сильнее.

Хельга была хорошей лыжницей – и сейчас она чувствовала себя несущейся вниз по незнакомому склону, который становится все круче и круче. Она боялась, что не успеет повернуть или затормозить, когда это потребуется, – и все же втайне рассчитывала на свою реакцию и удачу…

Но Волков не оставил ей шансов, и когда прошло отмеренное время, уже некому было ни тормозить, ни поворачивать.

Просто в один миг Хельга перестала быть хозяйкой своих тел и даже своего сознания. Ее будто посадили в стеклянную банку, полную каких-то дурманящих эфиров, и оттуда она в холодном ужасе наблюдала за действиями и трансформациями своего верхнего тела…

Сразу после того, как ее отключило от управления и тело перестало слушаться и давать отчеты (она не сразу осознала происшедшее), – руки спрятались так, чтобы охранницы не могли заметить их, и только краешком зрения Хельга с ужасом следила, как истончаются и удлиняются пальцы, стремительно растут ногти, превращаясь в острейшие ланцеты. Под кожей мелко двигались, прорастая, новые сухожилия и мышцы.

Наверное, что-то подобное происходило и с ногами, но через пижамные брюки не было пока видно ничего.

…И Нойман, и Круг допустили типичнейшую ошибку профессионалов: если какое-то явление не случается никогда или хотя бы достаточно долго, значит, его можно не опасаться и даже не принимать в расчет. Концлагеря не укрывают сверху проволочной сеткой, потому что люди не могут летать. Крыши домов не бронируют против метеоритов, потому что еще никогда метеориты не попадали в дома. В том, что в Хельгу была введена информационная капсула, которая вот-вот, исподволь или явно, изменит поведение жертвы, оба не сомневались – и были к этому готовы; они и сами умели делать кое-что подобное; но никогда еще не случалось, чтобы жертва обретала новые качества: например, способность даже не просто к изменению внешности или смене пола (что тоже немалая редкость), а к реальной трансформации тела – той редчайшей способности, которая присуща почти одним лишь Властителям и Магам…