на всём том, на что имелся общественный запрос, взаимодействовали не хуже чем Ding an sich [290] с чувственным созерцанием, ставили самый масштабный спектакль по пьесе «Естественный отбор», превращали теорию бисексуальности в антисемитизм, стригли купоны на Эре Водолея, чуть меньше на Эре Рыб, метали мешки с алхимическим песком с аэростатов, публиковали работы о том, как лёд падал на солнце, что все языки создали блондины, клепали свастику на знамя Ордена тамплиеров, считали доказанным, что Христос — электрический человек третичного периода, покидали стоячие места в опере, чтобы занять их в очереди на бесплатный суп, записывали Моисея во фрейдисты, путали расологию с вирусологией, переводили всё новое в новейшее, лунные кратеры — пузырьки на поверхности железа, как в дрожжевом тесте, пустота внутри Земли — управленческий ресурс для мирового закулисья, кофейни заменили библиотеки и национальное собрание, подготовка героического века не стояла на месте, обсуждали планы Земпера по захвату власти, небезосновательно замечали, что монголы и негры уже вооружаются против них, — он, после того как выиграл конкурс, как-то втянулся, понял, что в данный период жизни это его путь. Поспрашивал у окружающих в похожих мундирах, увешанных своеобразными знаками отличия, и решил мимикрировать в Вене, ходить по ней и представлять его фигуру за мольбертом там, где вздумается. Но от этой новой мистики, надо сказать, здесь не осталось и следа. Уже некоторое время он замечал признаки сверхновой мистики, связанной с грядущей битвой за Вену и особыми частями Красной армии, состоящими сплошь из призраков.

Он умел ходить тихо и умел — гулко, выдающееся владение сократительными тканями, которое, собственно, и помогло ему не оплошать в ответственный момент, так просто не утрачивалось, хотя он уже давно не посвящал развитию прежних установок столько времени и, более того, если и тренировался, то не нагруженный книгами, словно дух просвещения XVIII-го века наводящими вопросами.

Надо сказать, что участие в том соискательстве вместе с другими претендентами, имитаторами явно не от Бога, но в то же время дошедшими кое-куда по этому пути, ну почему же так неопределённо, вполне известно куда, один до групп сензитивности, другой до самых своеобразных и бесполезных интерпретаций кинохроники, третий до бесконечных атак на бытие, каждую из которых, по его мнению, он готовил всё лучше и лучше, четвёртый до должности ассистента стоматолога, лично для него ассоциировалось с этаким привилегированным восприятием чужих судеб в поре угасания. То, что они дошли, подразумевало, что и остановились.

В тот дождливый летний вечер три года назад им сначала показали лагерь, потом покормили вместе с закончившими смену надзирателями — чего только не читалось в их глазах, но чего не читалось, так это похоти, — потом отвели за некий холст с перспективным изображением на первую репетицию. Ходили слухи, что четверо из пятерых вряд ли покинут лагерь, и справедливо будет заметить, что к концу этой долгой недели, чья суббота не могла не состояться и напоминала собой некое тело без органов, — возможно там имелся мозг, возможно, — они оказались очень вымотаны в первую очередь психологически, лица осунулись, усы зачастую оставались на щётках, а они этого не замечали. Д. сразу уверился в своей победе, ведь он соревновался совершенно на ином уровне и далеко не с этими бедолагами, депортированными, интернированными, реадмиссированными, экстрадированными, сосланными, сожжёнными на костре, перемещёнными с дороги, восставшими из пепла не по своей воле.

Тут даже не требовалось раскладывать на компоненты реальность, философствовать, строго относиться, беспокоиться о природе и масштабе как конкурса в целом, так и его составляющих, которых он со скуки выделил более шести десятков, ничего такого; в крайнем случае он просто собирался напрячь в правильных местах с соответствующей тягой мышцы лица, в самом крайнем — наклеить усы, но в результате не понадобилось ни того, ни другого.

Он добрался до моста Райхсбрюке, взошёл на него и остановился приблизительно на середине, над самым глубоким местом, глядя на тёмный Дунай, который, однако, ощутимо двигался и взаимодействовал с волнующей панорамой, раскинувшейся в стороне космоса. Обычные звуки, сопровождавшие неспешное течение огромной реки, такие как вечный плеск, вечный гул перехода по ложу миллионов галлонов идеальной субстанции, берегущей жизнь куда эффективнее кислорода, не интересовали его; его интересовали виды. Техника их помещения в среду наблюдения существами, способными это осознавать, весьма занимала новоявленного перлюстратора, и застывшая перед неведомым тёмная Вена оказалась неплохим местом ещё раз поразмыслить над этим и сообразовать свои выводы с очередным реальным пейзажем, диким и в центре столицы европейского анклава. Если бы он всё-таки занялся сочинительством, как собирался в монастыре и ещё несколько лет после того, как его покинул, то герои, о которых он хотел поведать, а больше просто описывать их движение или покой во всех возможных точках, нулевых, минусовых и с запредельными числовыми значениями на линии, как раз походили на Дунай, на самые высокие места Земли, на солёную или пресную воду, на Китайскую стену. В случае диалогов между собой герои бы пели, в случае дачи объяснений могущественным структурам, полицейскому или судье, они бы лишь молчали, покоились или совершали свой обыкновенный моцион, выставляя власти предержащие идиотами и одновременно лишая их малейшего шанса реабилитироваться. Вот и эта река, вельтмейстер крупных планов и военного картографирования, та, что первая является, когда сверху нисходит свет, идеальна для пера, не склонного описывать эмоции. Она, пожалуй, входила в число тех вещей, установление места и важности которых уже не необходимо для поисков недостижимого истока, похоже — ведь действительно встречается всё больше и больше признаков этого — имеющего носителей примерно столько же, сколько и живых людей в мгновение обращения к предмету.

Перед уходом он выбросил футляр с печатями «Geprüft» и всевозможными орлами в обрамлении готического шрифта.

Его «чёрный кабинет» помещался на девятом этаже зенитной башни в саду Аугартен, снабжённой орудиями, а не в башне управления, как могло бы представляться, исходя из логики. Военная цензура с прошлого года перешла в подчинение Главного управления безопасности Рейха, но его деятельность курировало «Наследие предков», в чьи обязанности также входило некое идеологическое обеспечение, скорее всего, демистифицирующее былые страхи германцев, в основном описанные в сюжетах, собранных братьями Гримм, и мистифицирующее не столь очевидные области, о которых в предыдущих рейхах и думать не думали, скажем, о длине детородных органов атлантов. Ему, по большому счёту, было плевать, является ли он орудием по восстановлению древнегерманского мировоззрения или орудием по превращению антропософии из сомнительного учения в посла бренда движения за права текста, за постулат, что «всё и так