Принц закрывал двери повозки, когда до слуха Алисии донеслись громкие голоса. Кто-то требовал остановиться и выкрикивал угрозы. На несколько минут она осталась одна: доблестное рыцарское воинство противостояло натиску враждебных сил, поскольку в воздухе явственно разносились отзвуки оплеух и палочных ударов. Когда бес вновь материализовался рядом, волосы его стояли дыбом, а на разбитых губах играла победоносная улыбка. Колымага с кряхтением двинулась в путь, и Алисии вдруг почудился запах дешевой свиной колбасы.

* * *

Поход вылился в бесконечность. Они бороздили бульвары и улочки, начертили карту извилистого лабиринта, и, когда двери открылись и гномы, успевшие вырасти и превратиться в обычных людей, вытащили Алисию на каталке, она обратила внимание, что повозка чудесным образом превратилась в фургон. Он стоял на узкой затененной улочке, тонкой светлой нитью прорезавшей сплошную пелену сумрака. Бес, лицо которого внезапно обрело характерные черты Фермина, объявил, что Алисия почти в безопасности. Ее подвезли к дверям из резного дуба, из них показался человек с редкой шевелюрой и ястребиным взором. Он оглянулся по сторонам и пробормотал:

– Входите.

– Тут я с вами распрощаюсь, – произнес принц.

– Поцелуйте меня хотя бы, – прошептала Алисия.

Фермин, закатив глаза, настойчиво попросил благородного кабальеро:

– Поцелуйте ее один раз, как ей хочется, черт побери, или мы никогда не закончим.

И принц Армандо поцеловал ее, обволакивая темным шармом. Губы у него были пряными, и он, конечно, умел целовать женщину с искусством и сдержанностью опытного художника, который гордится своим мастерством. Алисия позволила себе вкусить сладость трепета, волной прокатившегося по телу и взбудоражившего потаенные его уголки, а потом закрыла глаза, сдерживая слезы.

– Спасибо, – едва слышно сказала она.

– По-моему вы притворяетесь, – заявил Фермин. – Вам ведь не пятнадцать лет. Хорошо еще, что ваш отец этого не видит.

Механизм, конструкцией напоминавший башенные часы собора, запечатал дверь. Они прошли по длинной дворцовой галерее, украшенной фресками и населенной фантастическими существами: они появлялись и пропадали по мере движения масляного фонаря, который нес хранитель зачарованного дворца. Пахло бумагой и волшебством, и когда коридор вывел их в зал с высокими сводами, перед Алисией предстало необыкновенное сооружение, какое она видела лишь в сновидениях и никогда – наяву.

Лабиринт фантастических очертаний возносился к необъятному стеклянному куполу. Лунный свет крошился на мириады сверкающих клинков и, проливаясь дождем с высоты, очерчивал контуры архитектурного чуда, рожденного литературой, историей и мифами вселенной. Алисия узнала место, которое снилось ей столько раз, и протянула руки, чтобы потрогать дивную башню, испытывая томительный страх, что она растворится в воздухе. Неожиданно над ней склонились лица Даниэля и Беатрис.

– Где я? Что это за место?

Исаак Монфорт, хранитель святилища, открывавший им двери, и человек, которого Алисия вспомнила через два десятка лет, опустился рядом с ней на колени и погладил ее по щеке.

– Алисия, добро пожаловать снова на Кладбище забытых книг!

36

Вальс начал подозревать, что воображение сыграло с ним дурную шутку. Видения исчезли, и его уже одолевали сомнения, что ему не пригрезилась женщина, которая спустилась по лестнице к решетке камеры и спросила, не он ли министр Вальс. Порой он и сам переставал верить, что был министром. Наверное, ему это просто приснилось. А может, он был лишь еще одним страдальцем, гниющим в темнице в крепости Монтжуик, в бреду вообразившим себя своим тюремщиком, забыв о том, кем являлся на самом деле. Вальс даже смутно помнил похожий случай. Того человека звали Митжанс. Он был драматургом, прославившимся в республиканский период. Вальс всегда испытывал к нему бесконечное омерзение, поскольку Митжанс получил от жизни все, к чему он сам стремился и не мог достичь. Митжанс, как и многие другие люди, ставшие объектом его зависти, закончил жизнь в крепости, в камере номер 19, уже не осознавая себя.

Но Вальс держался, поскольку память его пока не покинула. Проклятый Давид Мартин однажды сказал ему, что воспоминания определяют сущность человека. И потому он знал, что та неизвестная женщина действительно приходила, и наступит день, когда незнакомка – или кто-либо другой – вернется, чтобы вызволить его. Ведь Вальс нисколько не походил на Митжанса и всех тех несчастных, кто умер в застенках, когда он служил комендантом тюрьмы. Он, Маурисио Вальс, не собирался подыхать в темном подземелье. Он был обязан вырваться ради своей дочери Мерседес, поскольку только мысли о ней давали ему силы пережить нелегкие испытания. Вероятно, по этой причине Вальс поднимал голову и с надеждой всматривался в темноту, когда дверь подвала открывалась и раздавались шаги, спускавшиеся по лестнице. Он ждал счастливого часа освобождения.

Наверное, уже наступило утро: Вальс научился распознавать время суток по тому, насколько холодно было в камере. Он понял, что происходит нечто необычное, ведь по утрам, как правило, тюремщики в подвал не спускались. Услышал звук открывшейся двери и шаги, тяжелые и неторопливые. Из темноты выступил силуэт. Человек держал поднос, распространявший аромат, восхитительнее которого Вальс в жизни не нюхал. Эндайа поставил поднос на пол и, запалив свечу, принялся устанавливать ее в канделябр.

– Здравствуй, министр. Я принес тебе завтрак, – произнес он.

Эндайа подвинул поднос к решетке и снял колпак с принесенного блюда. Мираж обрел форму сочного филе в остром сливочном соусе с гарниром из печеного картофеля и пассерованных овощей. Рот у Вальса наполнился слюной, под ложечкой засосало.

– В точности как ты любишь, – добавил Эндайа.

На подносе стояла корзинка с пышными булочками, лежали серебряные приборы и льняные салфетки. В бокале из муранского стекла рдело риохийское вино.

– Сегодня великий день, министр. Ты заслужил.

Эндайа подсунул поднос под решетку. Вальс, пренебрегая салфеткой и приборами, схватил кусок мяса руками, поднес его к беззубому рту и начал пожирать со звериной жадностью, не узнавая самого себя. Он проглотил мясо, картофель и хлеб, вылизал до блеска тарелку и выпил залпом до последней капли изысканное вино. Эндайа курил, хладнокровно наблюдая за ним и вежливо улыбаясь.

– Вынужден принести извинения, поскольку я заказывал десерт, но мне его не доставили.

Вальс отодвинул пустой поднос и вцепился в прутья решетки, впившись взглядом в Эндайа.

– Ты как будто удивлен, министр? Неужели праздничным меню? Или вместо меня ожидал увидеть кого-то другого?

Удовольствие от обильного пиршества притупилось. Вальс вновь забился в глубину камеры. Эндайа постоял несколько минут, листая газету и докуривая. Наконец он бросил окурок на пол и сложил многотиражку. Заметив, что Вальс не спускает глаз с газеты, Эндайа спросил: