я не помню. Он говорил нам, что противодействие двух равных сил дают нуль, хорошо не понял, о чем шла речь». Ответчик отрицал участие в «черной мессе»: у богдановцев не «шла организация», не было «пароля» или инструкции «организовать богдановские ячейки во всех кружках». Никакой «компании вне университета» тоже не было. «Богдановщины, – уверял Воздвиженский, – я нигде не проповедовал». Но Канатчиков заставил его признать, что богдановщину нужно понимать именно как политическое течение, противоположное ленинизму, а не как организационную науку как таковую. «Когда приезжал тов. Моглин, он спрашивал о нашей успеваемости»[1022].

В какой-то момент по рукам пошла книга Мясникова, а вот это уже было возможным маркером контрреволюционных намерений Моглина. Речь шла о Г. Мясникове, создателе «Рабочей группы» РКП летом 1923 года. Эта организация требовала «устранить господствующую в партии группу», которая «окончательно оторвалась от рабочего класса». Связь с ней объясняла не только резкий оппозиционный настрой Воздвиженского, но и его противостояние партийному коллективу. «Моглин мне прислал два письма, одно около Рождества прошлого года, второе – не помню когда. Он ругал нас, что мы не занимаемся. Кроме писем, от него ничего не получал. Других политвопросов в письмах не было. Интересовался он, кто у нас занимается, кто мог бы заниматься. Об организации в Москве ничего не говорил. Раз он сказал, что у них тов. Милина должна была делать доклад, но это почему-то не вышло. Работа у них как будто не клеилась».

Вот образец донесения, изобличающего Моглина; принял его Агранов от некоего Столяра 20 октября 1923 года:

Однажды вечером (в начале 23 г.) мне было сообщено проживавшим со мной товарищем, что в одной из комнат нашего общежития (вторая лекторская группа) идет дискуссия с богдановцем. Придя в названную мне комнату (номер точно не помню), я нашел группу товарищей из нашего общежития, слушавших доклад Моглина (фамилию я узнал во время прений) о философских взглядах Богданова. После доклада ряд товарищей выступали с возражениями по отдельным аспектам доклада, после чего в своем заключительном слове т. Моглин предлагал создать кружок по изучению Богданова, в чем он [Моглин] сможет быть очень полезен, так как близко знаком с его взглядом, работая одно время под руководством Богданова[1023].

Как в Москве, так и в Ленинграде разбиралось не столько поведение богдановцев во время дискуссии, сколько их общие теоретические воззрения, то есть речь шла не о внешних проявлениях, но о сущности, которую они скрывали: «…[относительно] теоретических убеждений тов. Рузикаса? <…> Здесь, наверное, никто не будет отрицать, что тов. Рузикас является глубоко убежденным богдановщиной и всегда старался доказать научность этой теории». Игра в кошки-мышки продолжалась:

Киселев: Какие материалы и через кого вы хотели получить для доклада?

Воздвиженский: Я говорил о материалах вообще, а не о каких-то особых.

Крегер: Воз<движенский> говорил тогда о добывании Рабочей Правды!

Канатчиков: Изучение Богдановшины не входило в программу университета. Каким образом вы уделяли столько внимания Богданову, доставали его книги и отрывали от занятия даже других товарищей?

Воздвиженский: Особенно я не ставил перед собой вопроса о допустимости занятия по Богдановским книгам. <…> Без Моглина, думаю, не стал бы богдановцем.

Усик: Если никаких поручений Моглин вам не давал, то зачем он принуждал вас заниматься?

Воздвиженский: Он нас не понуждал, ибо знал, что мы занимались и интересовались.

Интересно, что и для самого Воздвиженского важна не организационная обособленность, а преступность самих теоретических воззрений: «Я читал Богданова и занимался, конечно, тут дело было антипартийное».

Богдановщина в этом контексте представляет для нас интерес в силу не только сходств, но и отличий случая «Рабочей правды» от более позднего понимания «черной мессы», связанной с троцкизмом. В случае с контрреволюционными последователями Богданова отзеркаливание было более полным, имело место не просто внутри большевистской партии, но также предполагало отдельного вождя, противоположного Ленину, свою собственную (анти)научную теорию. При этом сами богдановцы признавали, что они не ленинцы и имеют свои собственные священные тексты. «Рабочая правда», как и группа Мясникова, не отрицала, что действительно хочет создать отдельную от РКП партию. В этом отношении «рабочеправдистов» и «мясниковцев» было проще отделить от партии, сделать их чужими и таким образом ее очистить. Принципиальные противники большевиков из бывших членов партии сами хотели отделения от партии.

Моглина исключили из «Свердловии». 16 октября 1923 года он написал открытое письмо в ячейку коллектива научных сотрудников Свердловского университета (дубликат письма был направлен в ЦК). Письмо стоит того, чтобы процитировать его целиком, так как на редкость полно передает атмосферу теоретических споров среди лекторов-коммунистов, в которых были замешаны и Рузикас с Воздвиженским. Документ раскрывает личную позицию Моглина, который до последнего был готов отстаивать превосходство организационной науки над ортодоксальным ленинизмом, а также его отношение к искренности в партийных кругах и демократии:

Товарищи!

Я сомневаюсь в том, чтобы при современных международных условиях нашелся бы такой печатный орган, на страницах которого можно было бы поместить это обращенное к вам открытое письмо.

Вы ж, лишив меня всякой возможности объясниться с вами на общем собрании членов нашего коллектива, вынуждаете меня обратиться к вам с этим письмом в таком частном порядке.

Я позволю себе лишь выразить надежду на то, что в бюро коллектива найдется немного смелости, мужества и, главное, элементарной общественно-товарищеской честности – качеств, которых ему до сих пор, вообще-то говоря, недоставало, – чтобы ознакомить тотчас остальных товарищей с содержанием этого письма в оригинале.

Внезапно и неожиданно я оказался вовсе выброшенным, даже больше того, вышвырнутым, из нашего университета по обвинению в каких-то вредных уклонах и богдановщине. Большой ясности я никак не мог добиться ни от кого.

На мою просьбу, обращенную к ректору [Свердловского] университета, объяснить с большей ясностью суть инкриминированных мне «преступлений» – [Мартын] Лядов, а вместе с ним и Емельянов категорически отказался, мотивируя нежеланием вступить со мной по этому поводу в какие бы то ни было «теоретические дискуссии». Лядов лишь счел нужным подчеркнуть, что мой подход (какой?!) и моя точка зрения (какая?) не совмещаются с преподаваемым мною предметом (о, бедная теория Западной Европы, изнасилованная Тектологией?!). Затем – в подтверждение своей личной беспристрастности в этом деле – он сослался на то, что сам он меня впервые видит, что впервые обо мне услышал на том заседании, на котором меня исключили, и что сам факт исключения всецело основан на той характеристике и оценке, которую мне дали единогласно и единодушно все научные сотрудники и все заведующие курсами университета.

И это после того, как Гарин взвалил всю вину за это исключение