лишенную всецело какой-либо философской или метафизической мишуры, – организационная наука, сама по себе, своей внутренней логикой в такой же мере вынуждает своего сторонника к тем или другим политическим выводам, как теория относительности Эйнштейна или опыты Штейнаха, атомная и электронная теория Бора и Зоммерфельда или скажем Планкова теория квант.

Люди, в своем невежестве это отрицающие, явно плетут чепуху!

Так вот и обнаруживается, что единственным основанием для моего изгнания из университета является лишь то, что в некоторой части чисто индивидуальной теоретической работы я посмел думать не так, как вы, не так, как это предуставлено обычаем и заветами предков и прадедов. Ну что ж?

По-моему, это в достаточной степени характеризует только одних вас! Какие мудрецы из вас вырастут, если уже теперь, с молодых лет Вы всякими правдами и неправдами пытаетесь изгнать из чужой головы, а тем более из своей, всякие намеки на малейшую попытку к самостоятельному мышлению!

Эх вы!..

Многое еще можно было бы прибавить, но… «теоретических дискуссий» вы все, оказывается, не любите. Что и говорить! Одинаковые у вас здесь вкусы, – от мал до велика! – а ругаться дальше… все же это чуждое мне занятие, да и в богдановских арсеналах его никак не найдешь.

Выражаю лишь надежду, что когда-нибудь и мне удастся пригвоздить вас за это дело к позорному столбу.

Студенты Ленинградского комвуза отлично знали Моглина. «Мы учились под его руководством, – признавалась Фрумкина, – …он поразил нас тогда своим обилием знаний. <…> Если обвинять, то в первую очередь нужно было бы обвинять учебную часть, тов. Гайдерову, которая дала нам данного руководителя, [она] знала об этих убеждениях и о том, что Моглин – богдановец, великолепно»[1024]. «Во время пребывания в Детском селе уже начался рост богдановщины, – добавил Кудинов. – С приездом Моглина в Детское село началось изучение Богданова. Наш кружок раскололся на моглинцев и тарасовцев»[1025].

Приезжая в Москву, питерские комвузовцы жили у Моглина и других преподавателей из Свердловского университета. Останавливались у него и Воздвиженский и Рузикас. «В прошлом году, на Рождественские каникулы, тов. Рузикас зашел к Моглину, который прочитал ему свою работу „об обмене“, и вместе они съездили к Богданову», – так начинался продолжительный пассаж в протоколе чистки в питерском комвузе, записанный со слов Рузикаса.

И в самом деле, хотелось посмотреть, что из себя представляет Богданов. Тов. Рузикас присутствовал на время разговора и разбора статьи, где Богданов упрекнул Моглина в мистицизме. <…> С Моглиным он познакомился поверхностно, еще два раза имел разговор в комнате по философии Богданова. Под влиянием критики тов. Константинова и тов. Патрушева он спорил и указывал неправильности Богданова. Но Моглин говорил о Тектологии и ответа ему не давал. <…> Вот все знакомство с Моглиным. У Шифрина в общежитии собрались товарищи Рузикас, Воздвиженский, Бронштейн и Розин и прочитали половину первого тома [Тектологии]. <…> И сейчас еще нет у меня понятия этих схем и принципов. Хорошо знаком с «эмпириокритикой» Богданова. В кружках, где руководил Моглин, никакого участия не принимал.

Небезынтересно здесь упоминание Зинаиды Бронштейн – родной дочери Троцкого. Зинаида родилась в Иркутской губернии, где ее родители находились в ссылке, училась в Херсонской гимназии, затем приехала в Питер и развернула там пропагандистскую деятельность. Борис Георгиевич Бажанов, работавший на то время в аппарате контрольной комиссии, вспоминал: «Я был знаком с его [Троцкого] дочкой Зиной, очень на него похожей, худенькой и хрупкой туберкулезной молодой женщиной, так же возбужденной и вспыхивающей, как отец»[1026]. «Фрумкина знала о связи Бронштейн с нашими студентами и ничего не сообщала об этом», – отмечал Иванов. «От умных людей спрашивают вдвое. Фрумкина руководила кружком, значит не глупа», но рассадника крамолы не выдала. Фрумкина вяло отбивалась: «Бронштейн, приехав в Ленинград, пришла ко мне на несколько минут только»[1027]. Выгораживал себя и Воздвиженский: «С Моглиным ее переписка носила не политический, а интимный характер», вот он и не вникал особо.

Бронштейн и Моглин были супругами, и у них в год событий родилась дочь Александра. Пара в скором времени разойдется, Зинаида выедет в Германию на лечение и покончит там жизнь самоубийством, угорев от газового отопления в гостинице. В автобиографии Моглин предлагал свою версию отношений: «Личная связь с Зиной Бронштейн, на которой я был женат в 1921–23 гг., давала основание партийным органам и отдельным партийцам подозревать меня в скрытой связи с троцкистской оппозицией. Между тем я никогда – ни раньше, ни теперь, ни явно, ни скрыто – не являлся троцкистом, троцкистских взглядов и убеждений не разделял и не разделяю. Мало того – несмотря на всю близость мою к семье Троцкого, я никогда не посещал его дом, я никогда не был лично знаком с ним, ни с отдельными членами его семьи. Это объясняется единственно тем, что за все годы антипартийной борьбы Троцкого и его выступлений против партии и ее руководства я считался в этой семье идеологическим чужаком – да и сам чувствовал себя чуждым в ее среде».

Последнее упоминание, сделанное Моглиным, представляет для нас интерес в контексте разговора о «черной мессе» и «Рабочей правде». Автор биографии прямо писал в 1933 году об «антипартийной борьбе» Троцкого, демонизировал троцкизм. В то же время он констатировал свою непричастность к контрреволюционной деятельности троцкистов именно благодаря чуждости партийной среде. Поскольку он, как богдановец, находился вне официального большевистского дискурса, он считал себя – ошибочно, как покажет время, – в безопасности. «Единственный человек из троцкистов, связь с которым я признаю, была Зина Бронштейн, моя покойная жена. Но область „связки“ между нами была ограничена исключительно жизнью и заботами о росте и развитии общего ребенка, находившегося в то время на воспитании у меня. Во всем остальном – мы были люди разных лагерей, разных политических взглядов и убеждений»[1028]. На Соловках в 1937 году Моглин, смеясь, заявлял, «что если уж наклеивать ярлыки, то он „богдановец“»[1029].

Моглин был арестован ГПУ в конце сентября 1923 года[1030]. В заключении ОГПУ по делу группы «Рабочая правда» он шел под номером 9: «Моглин, Захар Борисович, 27 лет… агентурными сведениями, личными показаниями и показаниями Добровольского и Козлова вполне изобличен в том, что принимал участие в образовании нелегальных научных кружков в Свердловском университете. Показаниями же Добровольского изобличен в организационной связи с работой „Р<абочей> П<равды>“»[1031].

В деле сохранилось заявление-протест Моглина, направленное в ЦКК 19 ноября 1923 года:

Четвертая неделя моего тюремного заключения также на исходе, а ЦКК до сих пор не удосужилось