— Да. Лет пятнадцать точно. Не меня спрашивай, а подельщицу свою костлявую. Она тебе пояснит, если захочет.

— Аннет? — Лидия недоверчиво нахмурила лоб.

— Она самая. Так-то, мать. Пока ты морлочьи тушки наверху ковыряешь, за твоей спиной такое творится! Проучить Питса вздумала, старая? Да мне только намекнуть, что через твою халупу дитят вниз тащат, не то что камня на камне, нитки от тебя не останется.

— Куда? Как? Брешешь! — задыхалась Лидия.

— Спроси тощую. Да что тощую. Хоть кого из портовых спроси. Вонючка Сай товар наверху берет, а твоя валлийка-приказчица его через дыру в земле морлокам сбагривает.

— Брешешь… — Белое, точно мел, лицо в розовых рюшах чепца напоминало смятый свадебный торт.

— Что? Шелохнуло тебя, мурена? А ты проверь. Ладно, — Питс попробовал ухмыльнуться уголком рта. — Пойду я. Может, ты и права. В желтомордом сиамце старого Питса точно не узнать. Прощай…

Лидия смотрела перед собой невидящим взглядом. Хлопнула дверь за гостем. Наперсток убрала зеркало в подсобку, вернулась на место, загромыхала крышкой. «Зингер» застрочил громко и отчетливо, шурша, потекла саржа под железную лапку, где-то вдалеке зашумел дворецкий — запах гари просочился под закрытые створки. «Бееей. Не жалей!» — слободская ребятня высыпала на улицу поиграть в Большую Бойню…

Лидия, грузно опираясь на перила, поднялась в будуар. Постояла в дверях, послушала, как тяжело дышит девочка, как бьется ее сердце — глухо, неровно. Повернулась и медленно, будто считая шаги, вышла в галерею. Впервые за много лет… Норд-ост метался по длинному коридору, бился о перекладины, взмывал под потолок и обрушивался вниз ледяным столбом. Гудели, гудели, гудели колокольцы тревожным набатом… Лидия зажала уши ладонями, забормотала лихорадочно, бросилась обратно в спальню. Долго дрожала, прижавшись спиной к резным створкам, не решаясь отнять руки от головы.

* * *

Давно, лет пять назад, когда Горелая слобода тихо умирала, разоряясь, когда не успевшие вовремя съехать торговцы распродавали товар за бесценок и на месте дорогих магазинов открывались нищие лавчонки, когда с фасада «Мальвазии» содрали обшивку из палисандра и заменили ее на простую доску, из окон мастерской Лидии Ван-дер-Ваальс по-прежнему лилась нудная песня белошвеек. И по-прежнему цепочка узких, нечеловеческих следов текла по некрашеному настилу галереи.

Морлоки приходили неожиданно, почти всегда без предупреждения. Приводили напуганных девочек. Оставляли их в заставленном вазами и этажерками будуаре, чтобы на следующее утро забрать то, что получилось после очередной неудачной раскройки Лидии Ван-дер-Ваальс.

— Вроде крою как положено, а не приживается. Нечеловечьего в вас много. — Модистка набивала в черную вересковую чашечку табак. — И трехлетка нужен, а здесь взрослого кита губа, даже щупать не надо.

— П-простите, фру. П-принесем. П-простите. — Морлок нагибал голову в плотном капюшоне и шелестел, шелестел свое «п-помогите нам, фру…»

— Погодите. Сумею я, — обещала Лидия.

Они приходили снова, жались возле банкетки, не решаясь сесть. Всегда лысый старик, тот, что чуть заикался, иногда вдвоем с еще одним подземом, иногда нет. Они появлялись, притаскивали требуемое. И уходили через день, волоча по пыльному полу галереи брезентовый куль. Лидия привычно натягивала пузыри на шары из проволоки, приговаривала: «хорошо… хорошо сделаю… у меня получится»… Порой морлоки пропадали на несколько месяцев, порой, наоборот, едва ли не раз в неделю выбирались наружу через яму в амбаре. Лидия ждала.

— Бубенчик — метка знатная, — успокаивала она себя. — А рано или поздно найду Марточку.

— Новостей нету ли? — Робкая надежда гасла, разбивалась о тупое равнодушие рыбьего взгляда.

— П-простите, фру, — с каждым разом голос морлока становился все глуше, — п-простите. Наши женщины, они все похожи… Трудно п-понять… вспомнить.

Лидия Ван-дер-Ваальс разводила руками, что поделаешь, мол. Морлок согласно кивал. Он всегда соглашался, говорил шепотом, подобострастно улыбаясь. Уголки лягушачьих губ поднимались кверху, обнажая голубоватые десны. Только однажды. Один раз за десять лет, под утро взваливая на плечо брезентовый тюк, обернулся и выдавил.

— Фру, им больно?

Лидия не ответила. Полезла в кисет. Тогда лысый положил ношу на пол, впервые за много лет присел на оттоманку и заговорил. Заговорил быстро, почти не запинаясь. Лидия попыхивала трубочкой, щурилась, не перебивала.

— …где-то в верхнем городе, может быть, живет моя мать. Не ищу… Я — нелюдь… Зачем я ей? Ты с-странная, фру. Я думаю, — он моргнул, под полупрозрачными веками перекатывались огромные глазные яблоки, — думаю, ты нас ненавидишь… Не п-помощь это — месть. Думаю. Но совет решил п-поверить…

— Не дури… Если выйдет что, так только рада буду. Пока жива и силы имеются — обошью пузырями подземок, не жалко. А что не люблю вас, оно верно. Только, милый, нету во мне зла и мести. Шью, стараюсь, да никак не выходит. Спрашиваешь, зачем мне эта забота надобна? Так дочку я жду, — бесстрастно пояснила Лидия. — То, что девки ваши все на одно лицо, — сама вижу. Но если разыскать надежды нет, если вправду концов не осталось, все одно — ты ее ко мне приведешь. В годы входит Марточка. Вот и получается, что придет и ее очередь на раскрой. А я к тому времени руку набью — глядишь, и верну ей человечье.

— А не выйдет? Наверху долго жить не сможет, если т-только… — Морлок хотел было что-то добавить, но передумал…

— Отыскать бы… Поправлю, подлатаю дочечку. А нет, так за ней уйду в подземелья ваши гнилые, — шептала вдова.

— С-странная фру. Вы здесь все с-странные. В доме. Хожу наверх часто. Много видел. Здесь с-странно, с-страшно. Но совет решил, и мы с-согласны с советом. — Лысый задергал длинными пальцами концы капюшона.

— Давно спросить думала. Вот те, кто вам младенцев продает… Что за люди? Может, через них узнать про Марточку, денег дать…

Вопроса гость не слышал. Закутанный в длиннополый плащ, он брел по длинной галерее, где гул бубенцов заглушал прочие звуки. Волочился по пыльному полу нетяжелый куль.

* * *

Лидия отняла ладони от ушей. Потянулась к кисету. «Боммм» — разнесло эхо над слободой. Через полминуты растворились дверцы деревянного домика — высунулась наружу крашеная птичка, прокуковала пять раз. Девочка застонала, выгнулась так, что хрустнули позвонки.

— Не прижилось, — выдохнула Лидия, нагнувшись над девочкой, потрогала разбухший живот, — не прижилось… Нелюди…

Малиновый бархат колыхался: из щелей сквозило. Лидия Ван-дер-Ваальс отдернула штору, распахнула окно. Влажный воздух ворвался в будуар, окутывая ледяной, пахнущей водорослями и рыбой дымкой зачехленные кресла, тумбы, заставленные безделушками, высокую кровать под резным балдахином. Погасли газовые светильники, комната подернулась зябким сумраком.

— Аннет! — закричала хозяйка зычно. — Аннет!