писателя и литературоведа (с опорой на «Мастерство Гоголя»). Наоборот, здесь и умаление значения Белого в литературе, демонстративно-презрительное отношение к нему. Это не мнение Мандельштама. В этих строках звучит чужая речь, причем речь весьма недоброжелательная по отношению к Белому.

Возможно, на появление этих образов у Мандельштама повлиял еще один сюжет, разыгравшийся после смерти Белого и наглядно показавший истинное отношение к нему властных структур. «Конечно, не Достоевский, не Толстой, а именно Гоголь близок Борису Николаевичу, — говорила Клавдия Николаевна. — Гоголь с его магией слова, с расплывом его, с музыкой»[1680]. Это было общим мнением и узкого, и широкого окружения писателя. Именно поэтому вдова и друзья Белого думали похоронить его не просто на Новодевичьем кладбище, что предполагалось официальным ритуалом, но рядом с могилой Гоголя (напомним, что в 1852 году Гоголь был похоронен на кладбище Данилова монастыря, но в 1931‐м в связи с его уничтожением перезахоронен на Новодевичьем, на участке, закрепленном за МХАТом). «Хотелось бы похоронить его около Гоголя», — делился общими планами Зайцев с Л. В. Каликиной 11 января[1681]. О последовавших хлопотах, завершившихся полной неудачей, рассказано в его дневнике:

14 января 1934 г. — переговоры с дирекцией МХАТа — I о месте для могилы писателя Андрея Белого на кладбище Новодевичьего монастыря среди мхатовцев, там, где вновь захоронены А. П. Чехов и Н. В. Гоголь[1682].

Переговоры вел Борис Андреевич Пильняк при моем молчаливом присутствии, сначала с О. Л. Книппер-Чеховой. Та направила Пильняка к Вл. Ив. Немировичу-Данченко.

Беседа с Михальским — днем, а потом — вечером. Немирович-Данченко отказал.

Администрация кладбища отвела для могилы Бориса Ник<олаевича> местечко около могилы какого-то скромного комсомольца-летчика в той аллее нового кладбища, которая идет вдоль стены старого кладбища и самого монастыря, направо в этой аллее, почти у самой стены — могила В. Я. Брюсова, а направо — могила Андрея Белого[1683].

В итоге новое место понравилось. К. Н. Бугаева даже некоторое время спустя — в письме Е. В. Невейновой от 2 февраля 1934 года — описала его преимущества перед тем, которое хотели получить прежде, перед «гоголевским»:

Лелюшка, могилка его на таком хорошем солнечном месте. Много света и воздуха. Хотели же его похоронить около Гоголя. Но там все занято. Да там и сыро. И темно. Под самой стеной. А здесь он весь на солнышке, которое так любил[1684].

Однако, несомненно, официальный отказ в просьбе о предоставлении символически значимого места на кладбище (Белый — не столь значительная фигура, чтобы лежать рядом с Гоголем), конечно же, обидел, травмировал и вдову, и друзей писателя. Мандельштам мог быть в курсе и прошения К. Н. Бугаевой, и полученного отказа (это не было секретом, да к тому же он тогда общался с Зайцевым, эти события описавшим). А потому переданные Мандельштамом «чужие» слова о том, что Белый «не Гоголь», а «так себе, писатель-гоголек», могут, на наш взгляд, рассматриваться как недобрая пародия на тех, кто Белого недооценивает, не знает и не понимает.

К гоголевским аллюзиям можно, думается, подойти и еще с одной стороны — через соотнесение анализируемого стихотворного наброска с фрагментом из воспоминаний Э. Г. Герштейн, в котором мемуаристка — с ссылкой на Н. Я. Мандельштам — рассказывает о причинах смерти Белого:

Умер Андрей Белый. Взволнованная Надя взволнованно рассказывала, что именно довело его до удара и кончины. Только что вышла из печати его мемуарная книга «Между двух революций» с предисловием Л. Б. Каменева: он назвал всю литературную деятельность Андрея Белого «трагифарсом», разыгравшимся «на задворках истории». Андрей Белый скупал свою книгу и вырывал из нее предисловие. Он ходил по книжным магазинам до тех пор, пока его не настиг инсульт, отчего он и умер[1685].

Реальность, весьма искаженно отразившаяся в мемуарах Герштейн, такова: последней прижизненной книгой писателя были воспоминания «Начало века» (а не «Между двух революций» — эта книга вышла только в 1935‐м), но предисловие к «Началу века» действительно написал Л. Б. Каменев, жестоко раскритиковавший и это произведение, и все творчество Белого. Каменевское предисловие стало известно московским друзьям писателя еще летом 1933‐го в гранках. В то время сам Белый отдыхал в Коктебеле вместе с четой Мандельштамов. Сначала друзья писателя не хотели портить ему отдых этим предисловием, а потом, уже после случившегося в Коктебеле теплового удара, боялись усугубить негативными переживаниями недуг. В результате Белый ознакомился с текстом каменевского предисловия только в ноябре, получив сигнальный экземпляр книги. Реакция Белого на каменевскую критику была действительно очень болезненной. И окружение писателя небезосновательно винило Каменева и его предисловие в ухудшении здоровья Белого и, в конечном счете, в его смерти[1686].

Однако ничего похожего на то, что описала Герштейн со слов Н. Я. Мандельштам, не было. К моменту выхода «Начала века» с каменевским предисловием Белый был уже неизлечимо болен и бегать по книжным магазинам не мог. В пересказе Герштейн — Мандельштам предсмертное поведение Белого подчиняется не логике реальности, а логике мифа: если Белого убила советская власть в лице Каменева, написавшего разгромное предисловие, то и убийство это должно было произойти непосредственно в книжном магазине, а смерть должна была наступить прямо со злополучной книгой в руках. Вольно или невольно, но на «каменевскую» версию смерти Белого наложилась давняя литературная традиция: история с Гоголем, скупающим и уничтожающим тираж своей идиллической поэмы «Ганс Кюхельгартен». Только у Гоголя это было началом писательской карьеры, а у Белого — трагическим финалом. Не исключено, что и этот сюжет «отбросил тень» на стихи Мандельштама, написанные на смерть Белого.

1.2. «Часто пишется казнь, а читается правильно: песнь»: ответ Л. Б. Каменеву

Подчеркнем: именно в окружении Мандельштама ясно ощущали общую враждебность советской власти по отношению к Белому и прямо связывали его смерть со злополучным предисловием Каменева к мемуарам «Начало века».

<…> он в те годы уже остро ощущал безлюдие и одиночество, чувствовал себя отвергнутым и непрочтенным. Ведь судьба его читателей и друзей была очень горькой: он только и делал, что провожал в ссылки и встречал тех, кто возвращался, отбыв срок. Его самого не трогали, но вокруг вычищали всех. Когда уводили его жену, <…> он бился и кричал от бешенства. Почему берут ее, а не меня, — жаловался он нам в то лето: незадолго до нашей встречи ее продержали несколько недель на Лубянке. Эта мысль приводила его в неистовство и сильно укоротила ему жизнь, —

писала Н. Я. Мандельштам, размышляя о встрече с Белым в 1933 году в Коктебеле[1687]. И далее:

Последней каплей, отравившей