— в ноябре 1933-го — его мемуаров «Начало века» с предисловием Л. Б. Каменева, в котором писатель был объявлен ненужным и даже вредным для современности, пробродившим всю жизнь на затхлых задворках культуры… Это, по мнению друзей и близких Белого, усугубило коктебельский недуг, приблизило его кончину.

В декабре Белого госпитализировали в тяжелом состоянии, а через месяц он умер.

Смерть Белого пришлась на 8 января 1934 года. В этот день происходило первое в 1934‐м расширенное заседание оргкомитета Союза советских писателей. То есть все те, кто должен был принимать решение по этому вопросу, были на месте. Тут же и порешили, что похороны будут организованы по высшему разряду, то есть — за счет оргкомитета, в торжественной обстановке, с музыкой, гражданской панихидой, назначенными ораторами, почетным караулом, передачей мозга в Институт мозга, кремацией, погребением урны на Новодевичьем кладбище, передачей информации через ТАСС, публикацией некрологов в центральной печати и пр. Уже на следующий день тело было перевезено в Дом писателей на Поварскую. А 10 января состоялся торжественный вынос тела и кремация. К мероприятиям такого размаха писательская общественность еще не очень привыкла. Происходящее в зале Дома писателей произвело впечатление на многих присутствовавших там и нашло отражение в их дневниках, мемуарах, письмах[1623]. Среди тех, кто присутствовал на похоронах, был и Мандельштам. Более того, он даже умудрился попасть в неловкую ситуацию:

Говорит, что стоял в последнем карауле, а до этого — «стояли Пильняки — вертикальный труп над живым». В суматохе М<андельштаму> на спину упала крышка гроба Белого[1624].

Сразу после похорон и под явным впечатлением от увиденного им была начата работа над циклом памяти Белого: стихотворение «Голубые глаза и горячая лобная кость…» датировано 10–11 января, стихотворение «Утро 10 янв<аря> 34 года» («Меня преследуют две-три случайных фразы…») — 16–21 января. Обратим внимание на то, что в заглавие основного, трехчастного стихотворения, структурирующего цикл, вынесена не дата смерти Белого — 8 января, а дата гражданской панихиды, состоявшейся 10 января[1625]. К правке и доработке стихотворений Мандельштам возвращался в 1935 году, во время ссылки в Воронеже. Однако работа так и осталась незавершенной.

Вопросы возникают и при определении полного корпуса текстов, навеянных кончиной Белого, и последовательности стихотворений цикла, и при выборе приоритетных редакций и вариантов. Об окончательных редакциях и вариантах в отношении этой части наследия Мандельштама речь не идет в принципе, так как произведения не готовились к печати, а записывались лишь для памяти, чтобы впоследствии можно было вернуться к их отшлифовке. Нахождению окончательного ответа на значительный круг вопросов мешает практически полное отсутствие автографов: стихотворения сохранились по большей части в позднейших списках Н. Я. Мандельштам и людей из окружения поэта[1626].

Тем не менее на общем фоне творчества Мандельштама 1930‐х стихотворный цикл, посвященный памяти Андрея Белого, может считаться не самым трудным для понимания и интерпретации. Все же очевиден повод, вызвавший эти стихи к жизни, — смерть Андрея Белого, и ясен основной эмоциональный посыл, основной месседж, идущий от поэта к читателю: Мандельштам провожает Андрея Белого в последний путь, прощается с ним и оплакивает его кончину.

Цикл не обижен вниманием исследователей[1627]. В попытках «расшифровать» сложную образность и объяснить смысл неясного привлекали и широкий литературный контекст, и лейтмотивы творчества Мандельштама. Главным ключом к пониманию стихов, посвященных Андрею Белому, оказались прежде всего тексты самого Андрея Белого: в стихах Мандельштама были обнаружены явные или скрытые отсылки к «Петербургу», «Запискам чудака», сборнику «Золото в лазури», мемуарам и др.[1628] Так, с большей или меньшей убедительностью были прокомментированы многие образы Мандельштама[1629]. Но и в этом, как кажется, наиболее изученном сегменте оказались и не вполне точные попадания, и лакуны. Так, например, строка «На тебя надевали тиару — юрода колпак» из стихотворения «Голубые глаза и горячая лобная кость…» разъясняется через отсылку к финалу стихотворения «Вечный зов» (1903) из сборника «Золото в лазури»: «Полный радостных мук, / утихает дурак. / Тихо падает на пол из рук / сумасшедший колпак»[1630]. Однако у этих слов есть более явный, можно сказать, очевидный источник: фраза Белого «Жреческая тиара раздавила бы актера, если б не сумел он ее превратить в дурацкий колпак» из статьи «Театр и современная драма», вошедшей в сборник «Арабески» (1911)[1631].

Уже имеющиеся наблюдения над собственно «беловским» пластом в посвященном ему цикле можно было бы дополнять, корректировать или оспаривать[1632], но для нас важно другое: то, что значительная часть «темных мест» в этих стихах Мандельштама к текстам Белого несводима (да и к литературным контекстам тоже). Не стоит относить их и к особенностями авангардной поэтики, вообще характерной для позднего Мандельштама. Нам представляется, что количество «темных мест» может быть несколько уменьшено за счет привлечения нового «дешифрующего» материала, прежде всего — реалий и фабулы[1633] похорон Андрея Белого.

* * *

Из реалий похорон в комментарии к научным изданиям стихотворений Мандельштама регулярно попадает только «гравер», создающий подлинное и вечное произведение искусства, выгодно отличающееся от того, что делали крохоборы-рисовальщики:

А посреди толпы стоял гравировальщик,

Готовый перенесть на истинную медь

То, что обугливший бумагу рисовальщик

Лишь крохоборствуя успел запечатлеть[1634].

Со времен харджиевского издания (1978) указывалось, что гравер — это «В. А. Фаворский, сделавший рисунок „Андрей Белый в гробу“»[1635]. Более подробно и эмоционально о работе Фаворского рассказал друг и литературный секретарь Белого П. Н. Зайцев в письме сосланной подруге-антропософке Л. В. Каликиной, отправленном 11 января 1934 года, то есть на следующий день после похорон:

В. А. Фаворский сделал портрет, и этот портрет необыкновенно удачно и хорошо отразил его в новой тональности последнего дня и в том новом, чем он стал теперь — для всех, кто его знал и любил[1636].

А также — в письме сестре К. Н. Бугаевой Е. Н. Кезельман от 12 января 1934 года: «В. Фаворский сделал очень хороший, глубоко передающий тональность последнего дня портрет»[1637].

«Тональность последнего дня» Зайцевым также описана: «Он был в это утро иной, чем в два предыдущих дня. Сила и власть была в его лице, напоминавшем другие высокие черты»[1638].

Очевидно, портрет был сделан быстро — 10 января и начат, и завершен. Зайцев его видел. Значит, мог его видеть и даже оценить Мандельштам, наблюдавший (через плечо?) за работой мастера-гравера и «рисовальщиков». О завершенности портрета говорит и тот факт, что «художник принес его в дар К. Н.»