удивления по поводу нового поворота событий и предложила Зелмире немедленную помощь. Она написала князю Фридриху, убедительно предложив ему немедленно покинуть двор. Это требование не было «актом справедливости» — скорее хитрым, расчетливо отыгранным ходом:

«Дорогой кузен, сообщаю вашему высочеству, что княгиня со мной. На некоторое время моя резиденция послужит ей убежищем. Я намереваюсь отослать ее назад к родителям. В будущем ваше высочество может адресоваться к ним. Я не являюсь и не буду судьей в таком деле. Но я имею основания предположить, что ваше высочество не захочет оставаться тут дольше. Этим письмом я даю согласие на ваш отъезд в течение одного года. Советую воспользоваться моим согласием как можно скорее и освобождаю вас от обязанности получать официальное разрешение на отбытие. Если ваше высочество считает приемлемым уход с моей службы, дайте мне знать, чтобы я выслала документы»{924}.

На следующий день Екатерина написала о том, что произошло, Потемкину:

«Побои князя Вюртембергского вынудили его жену ретироваться в мои покои, потому что ее жизнь действительно была в опасности. Я воспользовалась этой очень удачной возможностью отослать обоих, и через несколько дней мы от них избавимся. Я сделала то, что должна была, и сделала хорошо: жена уедет к своим родителям, а муж может убираться куда захочет»{925}.

Следующими императрица информировала о случившемся сына и невестку — дабы гарантировать, что они не попытаются вмешаться:

«Мои дражайшие дети! Княгиня Вюртембергская спряталась в моих апартаментах. Я не могу отказать ей в убежище и защите. Я намерена отослать ее к родителям и обеспечить ей тем самым наименее несчастную судьбу в сложившихся обстоятельствах. Прошу вас сохранять спокойствие. Не пытайтесь пока увидеться с ней. Ия тоже не буду судьей в этом деле: оно носит такой характер, что его лучше скрыть под вуалью забвения и самого глубокого молчания. Это самое мудрое и благоразумное из всего, что я могу сказать о предмете, и к этому я попытаюсь все свести. Советую вам сделать то же самое и обязать к тому каждого, кто не желает копаться в чужом белье. Я написала князю Вюртембергскому письмо, копию которого прилагаю»{926}.

Как императрица, без сомнения, предвидела, ее невестка впала в полное неистовство от таких новостей, особенно же из-за трудностей, которые пали на ее брата. Она написала Екатерине следующее:

«Мадам! Мое волнение слишком велико, чтобы суметь выразить вам все, что я думаю. Мой брат служил Вашему императорскому величеству с усердием и преданностью, и, соответственно, не мог ожидать такой суровости, что покрыла его публичным позором. Все это повергает меня в отчаяние и окажется страшным ударом для тех, кто дал мне жизнь»{927}.

Ответ Екатерины не оставил места для дальнейшего обсуждения. Она ни в коем случае не разделяла общепринятый взгляд современников, что жене следует терпеть плохое обращение мужа, какова бы ни была его причина: «Не я покрыла позором князя Вюртембергского — наоборот, именно я пытаюсь погрести его мерзости в забвении, и моя обязанность — пресечь любые дальнейшие их всплески»{928}.

Однако отношение Екатерины не разделил отец Зелмиры, который без расположения отнесся к желанию дочери получить развод. Поэтому вместо того, чтобы отослать Зел-миру к родителям, Екатерина разместила ее в замке Лод, имперском поместье на запад от Ревеля.

Размолвка между Екатериной и ее сыном с невесткой никоим образом не исчерпывалась в это время темой князя Фридриха и его жены. Несколько месяцев Екатерина готовилась к большой инспекционной поездке к последнему имперскому приобретению — Крыму. Потемкин хотел организовать этот маршрут с самой аннексии в 1783 году. Поездка откладывалась, пока не уменьшилась угроза чумы на юге, но в марте 1786 года она была запланирована на следующий январь. Павел и Мария Федоровна надеялись быть включенными в свиту императрицы, но примирились более или менее с тем, что этого не произошло. К чему они были полностью не готовы — так это к новости, что Екатерина намерена взять с собой Александра и Константина. Узнали они об этом окольными путями — когда воспитатель получил приказ взять в свои руки подготовку к отъезду детей. Родители мальчиков сразу же написали императрице, уведомив ее о своем испуге. Как всегда, когда бывала вовлечена Мария Федоровна, они перестарались:

«В самом глубоком горе мы обращаем эти строки к вашему императорскому величеству, узнав только что о вашем намерении взять с собой наших сыновей в большое путешествие, которое вы намерены совершить. В первый миг потрясения и отчаяния из-за этой новости, а также слишком удрученные, чтобы общаться лицом к лицу, мы обращаемся к перу, чтобы высказать вам, мадам, все, что мы чувствуем по этому поводу. Мысль о грядущей оторванности от вашего императорского величества на шесть месяцев уже была сокрушительной для нас, но долг обязывал нас хранить по этому поводу молчание, мадам, оставляя печаль внутри себя, в то время как новость о приказах, которые вы только что отдали по подготовке к путешествию наших сыновей, тяжко поразила нас, потому что самая мысль об одновременном расставании и с вами, и с ними уже слишком тяжела для нас. Мы опираемся на свой опыт; память о том, что мы выстрадали во время такого же собственного отсутствия, делает для нас непереносимой необходимость пройти через все это снова. Соблаговолите прочесть эти строки с добротой и снисходительностью, мадам, почувствуйте между строк нежность, с которой мы адресуем их вам. Мы обращаемся к вашему материнскому сердцу, пусть оно судит нас, тогда нам не придется бояться отказа. Мы осмеливаемся открыть вам, мадам, картину нашей печали, наших страхов, наших тревог по поводу поездки наших детей; вы легко вообразите наше горе, мадам, вспомнив состояние, в котором мы были в момент своего отъезда за границу. Память об отлучении от вашего императорского величества и от наших детей, которые