Виналий). Господин Роберт Шиллинг усмотрел здесь повторяющееся намерение связать Венеру с Юпитером, господином Виналий. Впрочем, выбранное для храма место в достаточной мере доказывает, что Венера Эрицина (Vénus Erycine) не воспринималась как иноземная богиня — причем не только в пределах померия, каким он мыслился в III в., но и на холме великих национальных божеств, рядом с Юпитером О. М. (которого, — по словам поэтов, — она просила пощадить Энея[582]). Наконец, культ этой богини был строго романизирован: были забыты священная проституция и другие сицилийские практики. Новый обряд, 23-го апреля, характеризовался тем, что с храма Венеры выливалось в ручей огромное количество вина, и это тесно связывало ритуал с традиционным праздником и с легендой, согласно которой победа была дарована Энею Юпитером.

Важность момента объясняет устранение из обрядов, входящих в культ Венеры Эрицины, самых веселых аспектов. Но когда шансы Рима были восстановлены, богиня получила компенсацию: во время войны против лигуров, в 184 г., консул Луций Порций Лицин торжественно обещал еще один храм Венеры Эрицины. Спустя три года, когда он был дуумвиром, он воздвиг в ее честь храм за пределами города, вблизи Коллинских ворот. Этот храм также имел dies natalis 23-го апреля (Ov. F. 4, 871–872), и в нем совершался культ, гораздо более близкий к сицилийскому образцу и гораздо более зрелищный. Само здание храма, включенное в следующем веке в огороженное пространство знаменитых садов Саллюстия, представляло собой великолепное сооружение, в котором находилась богиня в виде богатой статуи. В день ее праздника — по поводу омовения — Овидий говорит (ibid. 133–139):

Лация жены, невестки, все чтите богиню, равно как Вы, кто ни лент, ни одежд длинных не смеет носить. С мраморной шеи ее золотые снимите мониста И драгоценности все: надо богиню омыть. Высушив шею, ей вновь золотые наденьте мониста, Свежие надо цветы, свежую розу ей дать. Вам повелела она себя вымыть под миртом зеленым…[583]

Красота, роскошь, наслаждение: Афродита и Астарта расположились вне померия. Те, «кто ни лент, ни одежд длинных не смеет носить», — это женщины легкого поведения, живущие в столице: те простолюдинки, которых Овидий призывает воскурить фимиам и — среди мяты и мирры, среди гирлянд из роз — просить у Венеры красоту, милость народа, искусство ласк и слов, присущих их специальности (ibid. 865–868). Именно к этой Венере относится религиозное правило, о котором архитектор говорит, что оно идет от этрусков (Vitr. 1, 7, 1): по различным причинам святилища четырех божеств должны находиться за пределами городских стен. Это Марс, Вулкан, Венера и Церера. В отношении Венеры в качестве причины указывалось, что «страсти, внушаемые этой богиней, надо держать вдали от подростков и от матерей семейств».

В 217 г. Сивиллины книги и исполнение их предписания связывают намеренно первую Венеру Эрицину с другой, новой богиней, вполне римского типа, представляющей собой персонифицированную абстракцию — Mens, т. е. размышление, суждение: нечто противоположное безумной смелости[584]. Уже давно было замечено, как создается это продвижение достоинств ума: Mens — это то, чего больше всего не хватало Фламинию, и что Квинт Фабий Максим во время своей диктатуры намерен противопоставить мастерству Ганнибала. Читая следующие главы Тита Ливия, где крайняя осторожность Фабия постоянно противопоставляется демагогическому легкомыслию его начальника конницы, можно заметить лишь то, что тактика полководца согласуется с теми выводами, на которые наталкивают совершаемые по его указанию обращения к Сивиллиным книгам: должны были, видимо, существовать тайные связи между этим великим человеком и умными децемвирами. Для характеристики поведения Фабия на верхней части склонов Апеннин Тит Ливий находит множество слов, которые служат как бы валютой Менты: осмотрительность, благоразумие, остроумие, и он их противопоставляет таким словам, как легкомысленность, а нередко также судьба, и это — та самая Фортуна, которая приняла молебствие (суппликацию) на холме Алгиде в начале предыдущей зимы и которая оказалась такой же слепой, как и Марс, и не обратила на это внимания. Историк по крайней мере один раз высказался высокопарно:

«Да и в Сенате, — говорит он (22, 25, 14), — слушали не весьма благосклонно, когда он превозносил врага, объясняя поражения, понесенные за два года, глупым удальством начальников, и требовал от начальника конницы отчета, почему он, вопреки приказу диктатора, начал сражение. Если у него, диктатора, останется вся власть, то он скоро покажет всем, что хороший военачальник ни во что ставит счастье и целиком полагается на здравый смысл и расчет (bono imperatori haud magni fortunam momenti esse, mentem rationemque dominari)»[585].

Господин Шиллинг высказал мнение, что — в «троянском» контексте закладки храма — Мента, правда, намекает на это достоинство, но лишь постольку, поскольку оно воплощено в сыне Венеры, отце римлян — Энее. Это возможно: ведь главной особенностью удачно созданного является то, что его можно объяснить и использовать различными логичными способами. Во всяком случае, двойной обет был дан с учетом значимой иерархии, вследствие чего Мента оказывается как бы спутницей Венеры Эрицины: воздвигнуть храм сицилийской богине обещал сам диктатор лично, так как книги судеб предписали, чтобы дар был сделан тем, кто имел в то время наивысшую власть в государстве, а храм Менты был обещан претором. Оба храма были построены поблизости друг от друга на Капитолии, и их посвящение было сделано одновременно (Liv. 23, 30, 9), так как Фабий потребовал и добился того, чтобы посвящение Венере сделал он сам, а храм Менты опять-таки посвятил претор.

Децемвиры этим не удовлетворились. В передаваемом ими божественном требовании они объединили самый радикальный из древних способов и самый важный из новых способов: священную весну и совместный лектистерний, причем в первом случае имело место ставшее уже редким обращение к Юпитеру, а во втором — согласно греческой теологии — объединялись двенадцать великих богов. Священная весна стала уже настолько непривычной, что великий понтифик вынужден был напомнить, что такой обет мог осуществляться только по решению всего народа, собравшегося вместе. Следовательно, народ собрали и предъявили ему текст, основа которого — если не весь текст полностью — представляется подлинной (22, 10, 2–6):