По словам Тита Ливия (29, 10, 4–6), они прочитали в Книгах удивительно ясный текст (carmen): «Когда чужеземец принесет войну на землю Италии, то изгнать и победить Ганнибала можно будет только после того, как Идейская Мать будет перенесена из Пессинунта в Рим». То, что можно понять о намерениях децемвиров, Henri Graollot резюмировал следующим образом (скорее всего, имея в виду римских политиков, глашатаями которых были децемвиры):

«На решение децемвиров, которым было поручено обратиться к Книгам, могли повлиять три фактора: религиозные идеи, побуждавшие их искать для римского оружия поддержку могущественного божества; политические идеи, внушавшие им, что великая богиня Анатолии могла бы оказать им необходимую помощь в дипломатии, касавшейся Сената; наконец, аристократическое тщеславие толкало их к Идейской Матери. Но в этих обстоятельствах претензии правящей аристократии сходились с интересами римского народа. Они становились государственной идеей, поскольку позволяли Риму вскоре выступить в роли естественного наследника Малой Азии».

Перенесение (Transuectio) Великой Матери, день рождения которой был праздником до конца эпохи язычества, стало материалом настоящего романа, имевшего варианты: даже в исторические времена, даже в отношении столь важного события — повествование имеет часто большие расхождения в деталях[596]. Однако последовательность эпизодов, правдоподобных или фантастических, остается неизменной[597]. И неважно, добрались ли римские посланники после договора Аттала в поисках богини до Пессинунта или просто «вытащили» ее из пергам-ских Мегалезий (Варрон). Неважно, останавливалась ли эскадра, плывя в сторону Азии, для обращения к дельфийскому оракулу или нет. Неважно, этот ли оракул или сами децемвиры определили протокол церемонии встречи. Гораздо важнее, что посольство объединило трех членов старинных патрицианских семей и двух членов плебейской знати, и что героями встречи были Сципион и Клавдия: культ Великой Матери изначально был аристократическим. По указанию децемвиров Венера Эрицина стала свидетельницей того, что ее храм был торжественно обещан и посвящен самым высокопоставленным магистратом.

Для Великой Матери дело было в моральной стороне: ее должны были принять «самый достойный мужчина и самая добродетельная женщина». Этим самым достойным стал Публий Корнелий Сципион Назика, молодой человек двадцати восьми лет, кузен самого авторитетного военачальника Республики, а самой добродетельной стала Клавдия Квинта, дочь и сестра последних консулов. Праздник проводился в порту прибытия и в городе. По словам Тита Ливия, матроны сопровождали Клавдию и Сципиона до Остии. Как только корабль подошел к устью Тибра, Сципион сел в лодку и поднялся на борт. Там, из рук анатолийских священнослужителя и священнослужительницы он принял черный камень, символизировавший богиню, и в его объятиях она ступила на сушу. Он передал ее самым знатным женщинам, которые, беря ее по очереди, возможно, в повозке, как требовал закон в случае священной миссии, препроводили ее до города, находившегося в двадцати километрах от морского берега.

Как говорит Тит Ливий (29, 14), «весь город сбежался, чтобы их встретить. У дверей домов вдоль всего пути процессии в курильницах горел фимиам. Богиню просили войти в город с добрыми намерениями и быть к нему благосклонной. Ее внесли в храм Победы на Палатине накануне апрельских ид, и эта дата с тех пор стала праздничным днем. Толпы народа пришли на Палатин с дарами. Были проведены лектистернии и игры, которые получили название Мегалезии».

В легенде это событие было всячески приукрашено. Самая яркая ретушь коснулась Клавдии. Ее выбрали как самую добродетельную, но народным чувствам было мало простого выбора, не связанного ни с какой историей, и — перевернув естественный ход причин и следствий — выдумали трогательный эпизод, который поэты эпохи Августа еще возвеличили. В этой трактовке Клавдия не была избрана заранее благодаря тому, что славилась добродетелью и была предназначена для встречи богини. Напротив, сама богиня, остановив свой корабль при входе в Тибр, вызвала не предусмотренное ранее появление Клавдии, и в то же время обелила ее репутацию, которая в какой-то мере в этом нуждалась. По словам Овидия (F. IV, 297–328):

Сил не щадя, за причальный канат потянули мужчины, Лишь чужеземный корабль против теченья пошел. Засуха долго была, трава выгорала от жажды, И на болотистом дне крепко застряла ладья. Люди приказа не ждут, усердно работает каждый, И помогают рукам, громко и бодро крича. Точно бы остров, засел корабль посредине залива: Чудом изумлены, люди от страха дрожат. Клавдия Квинта свой род выводила от древнего Клавса, Был ее облик и вид знатности рода под стать. И непорочна была, хоть порочной слыла: оскорбляли Сплетни ее и во всех мнимых винили грехах. Ей и наряд, и прическа, какую она все меняла, Были вредны, и язык вечных придир — стариков. Чистая совесть ее потешалась над вздорами сплетен, — Но ведь к дурному всегда больше доверия в нас! Вот появилась она меж достойнейших в шествии женщин, Вот зачерпнула рукой чистой воды из реки, Голову трижды кропит, трижды к небу возносит ладони (Думали все, кто смотрел, что помешалась она), Пав на колени, глядит неотрывно на образ богини И, волоса распустив, так обращается к ней: «О небожителей мать плодоносная, внемли, благая, Внемли моим ты мольбам, коль доверяешь ты мне! Я не чиста, говорят. Коль клянешь ты меня, я сознаюсь: Смертью своей пред тобой вины свои искуплю. Но коль невинна я, будь мне порукою в том предо всеми: Чистая, следуй за мной, чистой покорна руке». Так говоря, за канат она только слегка потянула