— пожалуй, была лишь чуточку раздражена нарушением нормального течения жизни. Не будь этой дурацкой ссоры, явно думала она, Сэм болел бы себе в Беркхэмстеде, а она могла бы давать нужные советы по телефону. Она послала Сэму воздушный поцелуй старой, похожей на тонкий лист рукой и отправилась вниз смотреть телевизор.

— А нельзя мне болеть дома? — спросил Сэм.

— Нет. Ты не должен выходить на улицу.

— Хорошо бы тут был Буллер — я бы мог с ним поговорить.

Сэм скучал по Буллеру больше, чем по Морису.

— Почитать тебе?

— Да, пожалуйста.

— А потом тебе надо будет поспать.

В спешке отъезда Сара схватила несколько книжек наугад, в том числе ту, которую Сэм упорно называл «Книжка про сад». Ему нравилась эта книжка больше, чем Саре: в ее детских воспоминаниях не было сада, а была спекшаяся глиняная площадка, на которую, отражаясь от крыш из рифленого железа, падал яркий солнечный свет. Даже методисты не сумели развести там траву. Сара раскрыла книгу. Снизу доносилось бормотанье телевизора. Даже на расстоянии это невозможно было принять за живой голос — он был какой-то жестяной, словно шел из банки с сардинами. Наглухо запечатанной.

Сара не успела еще раскрыть книгу, как Сэм уже спал, свесив с кровати руку, чтобы Буллер мог ее полизать. Сара думала: «О, да, я люблю его, конечно, я его люблю, но он сковал меня словно наручники службы безопасности. Пройдут недели, прежде чем с меня их снимут, но даже и тогда…» Она снова была в сверкающем зале ресторана «У Брюммелла», где пахло большими деньгами и где доктор Персивал, глядя на нее, предупреждающе поднял палец. Она думала: «Неужели они и эту болезнь подстроили?»

Она тихо прикрыла дверь и спустилась вниз. Жестяной голос выключили, и миссис Кэсл стояла в ожидании Сары у подножия лестницы.

— Я пропустила «Новости», — сказала Сара. — Сэм хотел, чтобы я почитала ему, но сразу заснул.

Миссис Кэсл расширенными глазами смотрела куда-то мимо нее, словно там было нечто ужасное, что видела только она одна.

— Морис в Москве, — сказала миссис Кэсл.

— Да. Я знаю.

— Его показывали по телевизору с кучей журналистов. Он оправдывался. У него хватило духу, хватило нахальства… Ты потому поссорилась с ним? О, ты была совершенно права, что уехала от него.

— Не в этом причина, — сказала Сара. — Мы только сделали вид, будто поссорились. Он не хотел, чтобы меня связывали с этим.

— А ты была с этим связана?

— Нет.

— Слава богу. Мне бы не хотелось выставлять тебя из дома, да еще с больным ребенком.

— А вы выставили бы из дома Мориса, если б знали?

— Нет. Я бы задержала его и вызвала полицию. — Миссис Кэсл повернулась и снова пошла в гостиную — шла по ней, как слепая, пока не наткнулась на телевизор. Она и была как слепая: глаза ее, увидела Сара, были закрыты. Она положила руку на локоть миссис Кэсл.

— Сядьте. Это явилось для вас таким ударом.

Миссис Кэсл открыла глаза. Сара ожидала увидеть в них слезы, но они были сухи — сухи и беспощадны.

— Морис предатель, — сказала миссис Кэсл.

— Миссис Кэсл, попытайтесь понять. Это я виновата. А не Морис.

— Ты же сказала, что не была с этим связана.

— Он пытался помочь моему народу. Если бы он не любил меня и Сэма… Это была цена, которую он заплатил, чтобы спасти нас. Здесь, в Англии, вы и представить себе не можете, от каких ужасов он нас спас.

— Предатель!

Услышав снова это слово, Сара потеряла над собой власть.

— Хорошо, пусть предатель. Кого же он предал? Мюллера и его дружков? Полицейскую службу безопасности?

— Я понятия не имею, кто такой Мюллер. Морис — предатель своей родины.

— Ах, родины, — произнесла Сара в отчаянии от того, как легко штампуется суждение. — Он сказал однажды, что его родина — это я… и Сэм тоже.

— Как я рада, что его отец не дожил до этого.

Еще один штамп. В критические минуты человек, очевидно, цепляется за старые штампы, как ребенок за родных.

— Возможно, его отец лучше бы все понял, чем вы.

Эта ссора была столь же бессмысленной, как та, что произошла между нею и Морисом в последний вечер.

— Извините, — сказала Сара. — Это вырвалось у меня не намеренно. — Она готова была на что угодно, лишь бы установить хотя бы относительный мир. — Я уеду от вас, как только Сэму станет лучше.

— Куда же это?

— В Москву. Если меня выпустят.

— Сэма ты не возьмешь. Сэм — мой внук. Я же его опекунша, — сказала миссис Кэсл.

— Лишь в том случае, если Морис и я умрем.

— Сэм — британский подданный. Я добьюсь опеки над ним Канцлерского отделения Высшего суда. Завтра же повидаюсь с адвокатом.

Сара понятия не имела, что такое Канцлерское отделение. По всей вероятности, еще одно препятствие, которого не учитывал тот, кто говорил с ней из телефона-автомата. Голос у того человека был извиняющийся: он утверждал — совсем как доктор Персивал, — что он друг Мориса, но почему-то Сара ему больше поверила, несмотря на то, что говорил он осторожно, и иносказательно, и с легким иностранным акцентом.

Незнакомец извинялся за то, что ее еще не переправили к мужу. Это можно было бы устроить немедленно, если бы она поехала одна: с ребенком почти нет надежды провести ее через паспортный контроль, какие бы безупречные ей не дали документы.

— Я не могу оставить Сэма одного, — сухим от отчаяния тоном произнесла Сара, и незнакомец заверил ее, что «со временем» они найдут возможность переправить и Сэма. Если она доверится ему… И он начал давать ей завуалированные указания, где и как они могли бы встретиться: взять с собой только ручную кладь… теплое пальто… все, что ей потребуется, можно будет купить там… но она сказала:

— Нет, нет. Я не могу уехать без Сэма. — И бросила трубку.

А теперь вот Сэм заболел, и возникла эта таинственная «опека Канцлерского отделения Высшего суда», — слова эти преследовали ее, пока она шла к себе в спальню. Мальчика словно собирались поместить в приют. А можно ребенка насильно поместить в приют, как насильно отправляют в школу?

2

Спросить было не у кого. Во всей Англии она никого не знала, кроме миссис Кэсл, мясника, зеленщика, библиотекаря, школьной учительницы… ну и, конечно, мистера Боттомли, который то и дело возникал на ее пути — у входа в дом, на Главной улице, даже по телефону. Он так долго жил в Африке, что, возможно, чувствовал себя легко и