свободно только с ней. Он был очень любезен и очень любопытен и то и дело изрекал благочестивые пошлости. Интересно, что бы он сказал, если бы она попросила его помочь ей бежать из Англии.

Наутро после пресс-конференции Мориса позвонил доктор Персивал — из, казалось, довольно странного побуждения. Морису якобы полагались какие-то деньги, и там, на службе, хотели выяснить номер его банковского счета, чтобы перевести их, — похоже, они старались быть в малом до скрупулезности честными, хотя потом Сара подумала, не испугались ли они, что денежные затруднения могут подвигнуть ее на какой-то отчаянный шаг. Могло это быть и своего рода взяткой, чтобы она сидела на месте. Доктор Персивал сказал ей — и голос его звучал, как у семейного врача:

— Я так рад, что вы ведете себя разумно, моя дорогая. Будьте разумной и впредь. — Вот так же он мог бы посоветовать: «Продолжайте принимать антибиотики».

А потом, в семь часов вечера, когда Сэм спал, а миссис Кэсл в своей комнате «припараживалась», как она это называла, к ужину, — зазвонил телефон. В такое время мог звонить мистер Боттомли, но звонил Морис. Слышно было так хорошо, точно он говорил из соседней комнаты. Сара в изумлении спросила:

— Морис, ты где?

— Ты же знаешь, где я. Я люблю тебя, Сара.

— И я люблю тебя, Морис.

— Говорить надо быстро, — предупредил он, — связь может прерваться в любую минуту. Как Сэм?

— Немного нездоров. Но ничего серьезного.

— А Борис сказал мне, что он здоров.

— Я не говорила ему. А то возникла бы еще одна сложность. Их и так безумно много.

— Да. Знаю. Передай Сэму привет.

— Конечно, передам.

— Мы можем теперь уже не говорить иносказательно. Они будут всегда нас слушать.

Воцарилось молчание. Сара решила, что Морис отошел от аппарата или что их прервали. А он вдруг сказал:

— Я ужасно скучаю по тебе, Сара.

— Ох, и я тоже. Я тоже, но я не могу оставить здесь Сэма.

— Конечно, нет. Я могу это понять.

У нее импульсивно вырвалось, о чем она тут же пожалела:

— Когда он станет немного постарше… — Это прозвучало, как обещание на далекое будущее, когда оба они уже состарятся. — Потерпи.

— Да… Борис тоже так говорит. Я потерплю. Как мама?

— Мне бы не хотелось говорить о ней. Будем говорить о нас. Расскажи, как ты там.

— О, ко мне тут все очень добры. Дали кое-какую работу. Они благодарны мне. Гораздо больше, чем я заслуживаю, — я не собирался для них столько делать. — Он произнес что-то еще, чего она не поняла из-за треска на линии… что-то насчет вечного пера и булочки с шоколадной начинкой. — Мама была не так уж далека от истины.

Сара спросила:

— У тебя есть друзья?

— О да, я не одинок, не волнуйся, Сара. Тут есть один англичанин, который раньше работал в Британском совете. Он пригласил меня весной приехать к нему на дачу. Когда наступит весна, — повторил он голосом, который она еле узнала: это был голос старика, совсем не уверенного в том, что он дождется весны.

— Морис, Морис, — сказала она, — пожалуйста, не теряй надежды. — Но по последовавшему за этим долгому молчанию она поняла, что связь с Москвой оборвалась.

ДОКТОР ФИШЕР ИЗ ЖЕНЕВЫ,

или

УЖИН С БОМБОЙ

Повесть

Doctor Fischer of Geneva or The Bomb Party

1980

© Graham Greene, 1980

Перевод Е. Голышевой и Б. Изакова

Моей дочери, Кэролайн Бурже, — эта история впервые пришла мне на ум за ее рождественским столом в Жоньи

Кто хоть раз попотчевал обедом друзей, тот испытал, каково быть Цезарем.

Герман Мелвилл {150}

1

По-моему, я ненавидел доктора Фишера больше всех, кого я когда-либо знал, а его дочь любил больше всех женщин в мире. Странно, что мне с ней вообще довелось встретиться, не говоря уже о том, чтобы жениться. Анна-Луиза и ее отец-миллионер занимали большой белый дворец в классическом стиле на берегу озера в Версуа, в окрестностях Женевы, а я работал переводчиком и письмоводителем на огромной застекленной шоколадной фабрике в Веве. В сущности, нас разделял целый мир, а не просто один кантон. Я начинал работать в восемь тридцать утра, когда она еще спала в своей бело-розовой спальне, которая, по ее словам, напоминала свадебный торт, а когда я выходил наспех проглотить бутерброд вместо ленча, она, наверно, еще причесывалась, сидя в халате перед зеркалом. Из прибылей от своего шоколада хозяева платили мне три тысячи франков в месяц, что, вероятно, равнялось доходу доктора Фишера за полчаса: много лет назад он изобрел «Букет Зуболюба», пасту, будто бы предохраняющую от болезней, вызванных чрезмерным потреблением нашего шоколада. Слово «букет» должно было означать особый набор запахов, и первая реклама зубной пасты изображала со вкусом подобранный букетик цветов. «Ваш любимый цветок?» Позднее для рекламы использовались фотографии очаровательных девушек с цветами в зубах — у каждой девушки во рту был свой цветок.

Но я ненавидел доктора Фишера не из-за его богатства. Я ненавидел его за высокомерие, за презрение, которое он питал ко всему на свете, за жестокость. Он не любил никого, даже дочь. Он не потрудился помешать нашему браку, хотя презирал меня не меньше и не больше, чем своих так называемых друзей, которые готовы были бежать к нему по первому зову. Анна-Луиза называла их по-английски «жабами» — этот язык она знала далеко не в совершенстве. Она, конечно, подразумевала «жадюг», но я вскоре перенял кличку, которую она им дала. В числе жаб были пьяница киноактер Ричард Дин, командир дивизии — очень высокое звание в швейцарской армии, которая дает чин генерала только в военное время, — по фамилии Крюгер, юрист-международник Кипс, консультант по налоговым вопросам мосье Бельмон и американка с подсиненными волосами миссис Монтгомери. Генерал, как кое-кто из них называл Крюгера, числился в отставке; миссис Монтгомери удачно овдовела, и все они поселились в окрестностях Женевы по одной и той же причине: чтобы не платить налогов в собственных странах и чтобы воспользоваться выгодными налоговыми условиями в кантоне. Доктор Фишер и Дивизионный были единственными швейцарцами в этой компании, когда я с ней познакомился, и Фишер был куда богаче всех остальных. Он правил ими, как хозяин управляет ослом: с кнутом в одной руке и морковкой в другой. Все они были вполне состоятельными людьми, но как их манили морковки! Только из-за них