– Да он без трех минут большевик!

– Не большевик, а классная дама с бородкой. С большевиками он собирается воевать аспиринными порошками, – ответил Ляпунов.

– С меня довольно! – проворчал Дальчевский и поднялся. – Прошу прощения, господин министр. Вам не кажется, что вы злоупотребляете нашим долготерпением? Господа офицеры устали…

Министр захлебнулся на фразе про события в Нижнем Новгороде, где будто бы тройка большевиков без суда и следствия расстреляла девиц и офицеров…

– До совдепии мы еще доберемся, – продолжал Дальчевский. – А вот до империи Рима – далеконько; свежо предание, а верится с трудом. От обжорства патрициев или от беспробудного сна погибла Римская империя – нас это мало интересует. На шее у нас большевики. И мы с них шкуру красную снимем! Про тиранию и жестокость, о чем вы так красноречиво говорили, позвольте возразить: всякая власть – тирания и жестокость. И удержится только та власть, господин министр, у которой будут железные кулаки и жернова в желудке, чтоб прикончить и перемолоть таких несъедобных субъектов, как большевики. Да-с! А то, что нация тупеет и глупеет – ерунда, извините! Мы не собираемся лепить из людей богов – им нечего делать на нашей земле; на наш век хватит чертей и тупиц, а для них нужна крепкая власть. Не надо тратить много слов, когда тюрьма гудит!

Тюрьма и в самом деле продолжала гудеть, и даже стекла в окнах позванивали.

– Позвольте спросить, господин министр, что вы прикажете предпринять, если бунтовщики из камер вырвутся в коридоры, сомнут стрелков и схватят нас тепленькими? Будете ли вы их утешать речами или прикажете нашим солдатам стрелять?

Министр затравленно уставился на Дальчевского, тяжело вздохнул и сел:

– Уголовники!

Ной поглядывал то на одного, то на другого офицера, складывал себе на уме: вот уж банда так банда дорвалась к власти!

В десятом часу утра казаки забили площадь – тюрьма притихла…

Прокурору Лаппо в этот день пришлось открыть новое уголовное дело за № 1255 об убийстве Марковского, Печерского, Лебедевой (о трупах в калориферах – ни звука).

Состоялось еще одно секретное совещание министра Прутова с Ляпуновым, Коротковским, Мезиным и Троицким, на котором вынесли решение: есаула Потылицына с его помощником – подхорунжим Коростылевым и со всеми казаками, принимавшими участие в этапировании, срочно отправить из Красноярска в Минусинск, где Потылицын возглавит Минусинский военный гарнизон. Щуку бросили в реку, чтоб жирок нагуливала!

Лаппо долго думал, прохаживаясь по кабинету и косо поглядывая на Дуню.

– Вам известно, что за господа – Юзеф Стромский и его сестра? Дуня знает их как хороших, отзывчивых людей. Самые порядочные.

– Порядочные? Любопытно! Если большевики для вас порядочные, то позвольте спросить: почему же вы с женским батальоном шли свергать их в Петрограде?

Дуня спохватилась:

– А разве они большевики?

– Отъявленные! Из подпольного комитета, – ввернул для острастки Лаппо. – И вы, надо думать, бывали на заседаниях комитета?

– Боженька! Да что вы?

– По заданию комитета большевиков Стромский и его сестра должны были организовать побег Марковского, Печерского и Лебедевой, – безбожно врал Лаппо. – Нам это известно. На площади возникла опасность побега, и конвой вынужден был принять крайние меры. А вот вы сейчас выступаете в защиту большевиков. Я, со своей стороны, обязан открыть на вас уголовное дело как на соучастницу задуманного преступления.

– Я ни в чем не виновата! – моментом открестилась Дуня.

– Но вас захватили со Стромскими?

– Боженька! Я ничего такого не знала. Мы хотели только посмотреть…

– Не знали? Так почему же вы даете компрометирующие показания на господ офицеров? Называете их фамилии?! Порочите патриотов отечества?

У Дуни лицо вспотело.

– Нет, нет! – смешалась она и вдруг призналась: – Я, однако, обозналась.

– Ну вот видите! – У Лаппо голос чуточку оттаял; как будто все идет хорошо. Надо эту особу выпутать из столь неприятного дела, чтобы не было лишнего свидетеля, как о том предупредил его полковник Дальчевский.

Приструнив незадачливую свидетельницу, Лаппо составил коротенький протокол, в котором Евдокия Елизаровна дала показание на Юзефа Стромского и его сестру, как они-де обзывали всячески казаков и офицеров, рвались с балкона, чтоб выхватить Евгению Стромскую, да побоялись усиленного конвоя и потом утащили Дуню с собой к тюрьме, а к чему и зачем, она не знает. Про казненных в Каче возле мельницы и про Боровикова у тюремной стены Лаппо ничего не записал.

– Для вас это будет лучше.

Дуня притихла. Надо помалкивать.

– Должен предупредить, – стращал Лаппо. – Никому ни слова, что вы видели и слышали. Никого не называйте! Ни единой фамилии! Да, да! Никаких откровений! Подпольный комитет большевиков действует, не забывайте! Уши у них длинные – везде слышат и ловят простаков. При моем содействии, если вы будете держать себя благоразумно, банк выдаст вам сданное вами золото и вас введут в права наследницы капиталов отца. Но при одном условии: с поручиком Ухоздвиговым вы немедленно уедете в Минусинск.

Уложив бумаги в портфель, прокурор вывел Евдокию Елизаровну через проходную тюрьмы и еще раз напомнил, чтоб не задерживалась в городе: золото ей выдадут завтра, и поручик Ухоздвигов получит назначение в Минусинский гарнизон.

Время перевалило за полдень. Плавилось солнце, истекая на дымчатую землю потоком горячих лучей. Жарища. Только что уехали казаки, оставив возле тюрьмы конские кучи, вокруг которых собирались вороны. Невдалеке поджидал прокурора рессорный экипаж; кучер спал в затенье. Гнедой мерин, жарясь на солнце, понуро опустил голову возле прясла.

– Вас подвезти? – спросил Лаппо у Дуни.

– Если можно.

– Прошу.

Лаппо разбудил мужика в синей косоворотке, тот сладко потянулся, зевнул, косясь на Дуню. Взобрался на облучок, оглянулся на Лаппо с пассажиркой, подобрал вожжи:

– Н-но! Животное!

На Благовещенской Ной обогнал Дуню с прокурором. Нетонущая, якри ее! Должно, полюбовник Мстислав Леопольдович замолвил словцо за «сестру офицерского подпольного союза». А вот другие как? С портками и потрохами сгниют в тюрьме – лютость-то по первой пене идет. Дуреют белоказаки, удержу нет. Накуролесят, немало снесут безвинных голов, окончательно упьются кровушкой, а потом вернутся, как ветр, на круги своя, и повинные головы сложат на плаху.

Трое зверски истерзанных на берегу Качи…

Семеро (или больше?) затолкано в калорифер…

Комиссара Боровикова изрубили у тюремной стены…