– Кто старое помянет – тому глаз вон, Ной Васильевич, – сказала Дуня и отвернулась.

– Ладно, ладно. Я не со зла.

– Э, да это, кажись, Филимон Боровиков? – пробасил Мамонт Петрович. – Ну как, Филимон, кончилась твоя служба у белых?

– Да что вы, Мамонт Петрович! – сказала Дуня. – Разве он мог бы служить у белых или красных? Сам у себя только. Скрывался в избушке одной вдовы в Ошаровой. Коней прятал в тайге, чтоб не отобрали при реквизиции. Расстреляли бы его, если бы не я. – И, толкнув Филимона в спину, дополнила: – Это же такой дуролом, Ной Васильевич! Увидел часовых на дороге в белых халатах и заорал: «От белых мы! От огромятущей армии!» Штоб ему околеть, идиоту!

Слова «пресвятой богородицы» для Филимона Прокопьевича были до того отрадными, что разом все страхи отошли: воскрес из мертвых! «Ишь, какая умнющая! Слава Христе, выручает». На том и успокоился вполне.

Евдокию Елизаровну увели в крестовый дом, где размещался штаб манских полков крестьянской армии, насчитывающей восемнадцать тысяч штыков. Там Дуню допросили. И когда Ной Васильевич рассказал, как она спасла его отряд в Белой Елани, отпустили на все четыре стороны.

– Стало быть, Ной Васильевич, вы теперь полком командуете?

– Стал быть, так.

– И куда же вы теперь?

– В Красную армию пойду. Дотаптывать белых!

– А я вот еду на старое пепелище. А что меня там ждет – не знаю.

– Каждому своя дорога. Прощай, Евдокея!

– Прощайте, Ной Васильевич!

Мамонт Петрович определил Дуню, как землячку, к партизанам на ночлег и посоветовал покуда не выезжать: бой намечается не сегодня, так завтра.

Филимон тем временем отлеживал бока в конюховской избушке. Мамонт Петрович приходил к нему, допрос снял, но на этот раз Филимон отвечал только то, что сказала Дуня. Да, скрывался в тайге, жил в Ошаровой. Про вооружение белых доподлинно ничего не знает: сама Евдокия Елизаровна расскажет все, что разведала и вынюхала, про то ей лучше знать. Она вить не дура!

И настал день – грохнули пушки!..

Невдалеке от конюховской избушки лопнул снаряд – стекла в рамах запели. Конюха дома не было, и Филя с его женою, шустрой бабенкой, не дожидаясь, покуда снаряд угодит в избушку, махнули в подполье. Фекла еще не успела отойти от лесенки, как на нее верхом уселся Филимон.

– Аааай! Чаво ты сел на меня-то, леший! – взревела баба.

Рванул снаряд в ограде, заржали кони.

– Осподи! Хана моим коням!

– Спаси нас Бог! Спаси нас Бог! – бормотала Фекла и быстро и часто, а за нею Филимон, тесно прижавшись к щупловатой бабе не ради искушения, а во спасение бренного тела: если уж угодит снарядом, авось сперва разорвет Феклу!..

Потом Фекла забилась в угол, а Филя, успевший захватить с собой доху, укутался в нее, слушал оружейную стрельбу, далекие взрывы снарядов, истово читал молитвы, и так часов шесть сряду и, когда артиллерия утихла, прикорнул на картошке да так храпанул, что проспал до следующего утра.

Разбудил Филимона горластый зов конюха.

– Эй, мужик! Вылазь. Живой ты там али со страху дух испустил?

– Вздремнул малость, – ответил Филя, вылезая. – Для меня все эти пушки – одна полная невидимость! Обыкся на фронте, ко гда пребывал во Смоленском лазурете, почитай, кажинный день лупили из пушек. А я токо упокойных вытаскивал на носилках.

Оглядевшись, Филя снял доху, на него косо взглядывала баба конюха Фекла. А вот и Дунюшка – все такая же сердитая!

– Живой, лешак?

– Воистину, Евдокия Елизаровна!

– Запрягай лошадей и едем! С полками белых покончено. Полторы тысячи офицеров и казаков взяли в плен. – А в глазах Дуни темная, непроглядная осенняя ноченька.

– А мои кони как? Живы ли?

Конюх ответил за Дуню:

– Чаво подеется твоим коням? Снаряд-то разорвался посередине ограды. Двух коней вестовых убило. Стреляли, гады, прицельно по этому дому!.. Ну, каюк им всем таперича.

Когда Филимон запряг лошадей, перепуганных не меньше хозяина, Мамонт Петрович, в шинели, при шашке, папахе, вышел провожать Дуню. Филимон слышал, как грозный Головня сказал ей: «В Белой Елани, как передашь мое письмо Зыряну, займись секретарством в сельсовете. Все будут харчи. Меня поджидай, когда я возвернусь. Мы их, белых гадов, быстро разделаем».

– А разве ты не вместе с Конем Рыжим?

– Он с манцами подался в сторону Ачинска. А мы поспешаем в Красноярск. До встречи, Дуня. Жди. Партизаны идут на слияние с Красной армией.

А с Филимоном не попрощался – будто его и не было…

Когда выехали на трактовую дорогу к Новоселовой, Филя оглянулся на «пресвятую богородицу», сказал:

– Хана таперь всем белым! Экая силища у красных – оборони, Господи! А Мамонт-то, Мамонт-то, гли, чуток не генерал!.. Как он душевно с тобою…

– Заткнись, черт. Моли Бога, что этот Мамонт не шлепнул тебя!

– Аль я мильенщик? С чаво меня шлепать?

– А «заявление» капитану помнишь? Идиот! Да если бы я хоть слово сказала про твое дурацкое «заявление»… Заявленье-то у капитана! А капитан удрал с какими-то офицерами в тайгу. Как мне страшно, боженька! Как мне страшно! – бормотала Дуня. Душеньку жгло как огнем. Теперь уже окончательно не быть ей ни миллионщицей, ни золотопромышленницей, все развеялось, как дым при ясной и ветреной погоде. Кого и чего ей ждать? Возвращения Мамонта?

Филимон тоже надолго примолк.

Так и ехали…

И через неделю приехали в Белую Елань – двое в одной кошеве, чуждые друг другу и вместе с тем в чем-то близкие.

Евдокия Елизаровна и Филимон Прокопьевич.

Двое в одной кошеве…

1963–1972

г. Красноярск