могу объяснить, кроме чуда Господня. С каждым он обнимается, с каждым он на «ты», с каждым он целуется так, будто это его брат родной или сестра. На меня они все смотрели с такой ненавистью, что я даже боялась, как бы мне не вонзили нож в сердце. Я сразу же растерялась и больше не смогла в себя прийти. Сначала он еще пробовал таскать меня на все эти встречи и банкеты, но я ему сказала: «У меня сил нет». Я оставалась лежать в постели и пролежала три дня. Но и в постели мне тоже не давали лежать, потому что в Париже не знают, что такое предварительный телефонный звонок. Там все приходят без приглашения и без предупреждения. То, что телефон не работает, это другое дело. Каждую пару часов телефон выходит из строя. Лифт ломается. В туалете, прости меня за такие подробности, невозможно спустить воду в унитазе. Принимаю я ванну, и вдруг — раз — нет горячей воды. Мы остановились в одном из крупнейших парижских отелей, но во Франции нет разницы между большим и маленьким. Теперь, после войны, там вообще хаос. Нам дали боны, и мы носились повсюду с этими бонами. За деньги можно, естественно, достать все, но тогда надо платить без счету. Ты заснул или что?

— Нет, Эстер, я тебя слушаю.

— Почему ты ничего не говоришь? Я хочу слышать твой голос.

— А что я должен сказать? Ты приехала из Европы, а не я.

— А если я приехала из Европы, то что? Я та же самая Эстер. Европа меня не изменила…

— Нет.

3

— Не будь так саркастичен. Я не изменилась. Но и ты тот же самый. Можешь себя убеждать, что ты раскаявшийся грешник, который вернулся к религии и все такое прочее, но я не воспринимаю это серьезно. Ты точно такой же, как и прежде. Моя мама говаривала: «Что вынимают из колыбели, то и кладут в могилу». Люди совсем не меняются. У тебя всегда были счеты с Богом. Но чем это помогло? У меня, Герц, тоже есть счеты с Ним, но чем это мне помогает? Я кричу Ему целый день, а Он на меня ноль внимания. Ты отвечаешь мне хотя бы ворчанием, а Он совсем молчит. Так что же получается из того, что я кричу Ему? Завтра — Новолетие, и евреи, которых Гитлер не успел перерезать и сжечь в печах, буду снова восхвалять его пением «У-нетане токеф»[381] и трублением в шофары. Удивительно, Герц, что ты погрузился во все эти вещи. Сейчас для этого не время. Только в Европе видишь масштабы несчастья. Люди ходят как обезумевшие. Бежали от немца. Теперь бегут от большевиков. И от поляков тоже бегут. В Польше уже был погром. Там хотят убить немногих выживших евреев. Нет худшего убийцы, чем род человеческий. Французы сами достаточно настрадались, и они не хотят чужаков. Многие французы помогали нацистам. Париж полон попрошаек, предателей, скрытых нацистов и черт еще знает кого. Всем заправляют коммунисты. Что делали в России, этого даже передать невозможно. Евреями набили товарные вагоны и отправили их в Сибирь. Люди умирали в пути. Людям приходилось — прости меня за такие подробности — справлять нужду через окно, потому что туалета не было. Даже скот на бойню так не отправляют. Людей жрали вши. Я наслушалась так много, что больше не могла слушать. Это было мучительно, словно страдания Иова. Мне приходилось все время пить и принимать таблетки. Иначе я просто бы упала без чувств от всех этих историй. Так зачем читать кадиш? К кому обращаться с молитвой? Кому это поможет?..

— Так что же ты предлагаешь в качестве панацеи?

— Нет никакой панацеи! Нет! Нет! Есть только одно средство — забыть! Кто может пить — пусть пьет! А кто может курить опиум или принимать морфин — пусть так и делает! А у кого в груди не сердце, а камень, тот пусть излучает оптимизм и говорит о лучших временах… Нельзя восхвалять Бога. Ты слышишь или нет? Это само по себе тягчайший грех. Я тоже ходила в синагогу молиться на Новолетие и Судный день. Тебе это прекрасно известно. Но теперь я не хочу. Пусть нацисты Ему молятся! Они все бегают к Римскому папе, а он за них просит… Теперь, когда они перебили братьев и сестер Иисуса, они снова целуют крест…

— Эстер, дорогая, я не могу пребывать в отчаянии двадцать четыре часа в сутки.

— А почему бы и нет? Я, например, пребываю в отчаянии с самого детства. Я всегда пребываю в отчаянии, даже когда лежала в твоих объятиях и кричала от наслаждения. Ты тоже всегда пребывал в отчаянии, и именно поэтому мы были подходящей парой… Какой бы сумасшедшей и несуразной я бы ни была, я ненавижу иллюзии и ненавижу, когда люди прячутся за красивыми фразами. Когда убивают еврея и он кричит «Слушай, Израиль!», это одно, но тот, кто спокойно сидит у себя дома и ест трижды в день, не имеет права кричать «Слушай, Израиль!», потому что убивают другого еврея, а не его. И так со всем. Сжигают отца, а сын говорит о светлом будущем. У кого будет светлое завтра? Точно не у отца…

— Эстер, ты говоришь сущностные вещи. Но отчаяние ничем не может помочь. Если бы все люди пребывали в отчаянии с утра до вечера, Гитлер был бы сейчас в Нью-Йорке и здесь тоже сжигали бы евреев.

— Еще будут сжигать. Еврею никогда не будет покоя. Евреев повсюду будут душить. Посмотри, что делается в Эрец-Исраэль! Приходят корабли с беженцами, спасшимися от гитлеровских печей, а англичане стреляют в них и опять отправляют их в концлагерь. Но если евреев все-таки оставляют в покое, они сами начинают устраивать себе неприятности. Везде они высовываются. Зачем богатым евреям нужен коммунизм? Они торгуют на черном рынке, но при этом они ужас какие красные. Ты должен увидеть, что делается в Париже!.. Мы безумны, просто безумны.

— От этого я и хочу убежать. Наши отцы такими не были. Тебе это прекрасно известно.

— Отцов больше нет! От них остался пепел. Гора пепла… Герц, знай, что я ушла от Мориса Плоткина! — напевно и громко произнесла Эстер. — Я обязана тебе это сказать! Кому мне это сказать, если не тебе? Что бы ты ни делал, даже если ты встанешь на голову, ты все еще самый близкий мне человек и останешься таковым до