Марсия Девенпорт однажды спросила Тосканини, как он выдержал целый день утомительных репетиций. Маэстро сказал, что черпает силы из музыки своих композиторов. Так и Макс Перкинс обновлял свои силы с помощью своих авторов, но недавно умерло еще несколько его человек – Гарольд Стирнс,[284] Джеймс Бойд и Джон Пил Бишоп. Он был близким другом им всем. Макс удалился от мира сильнее, чем когда-либо. Его уединение стало его страстью. В начале сороковых он получал огромное количество приглашений выступить с публичным обсуждением работы издателя и, как правило, отклонял их все, объясняя отказ очень просто: «Редактор должен стремиться к анонимности». Теперь он стремился лишь к одному – чтобы его оставили в покое.

Осенью 1943 года один из родственников Элизабет Леммон задумался о том, чтобы написать статью о Максе Перкинсе для газеты «Town & Country». Первым порывом Макса было отказаться говорить с ним – и точка. Но потом он увидел, как статья Пойнтза Тайлера в крошечном журнале смогла защитить его от еще более суровых перспектив оказаться выставленным на всеобщее обозрение. Макс объяснил это Элизабет в сентябре:

«Я терпеть не могу, когда обо мне пишут. И я бы не посмел сказать вам об этом, если бы это не было правдой, ибо вы знаете меня слишком хорошо. У меня на самом деле большая страсть к анонимности – та, о которой говорил Рузвельт. Более того, я считаю, что редактор должен сохранять анонимность. Он не должен занимать важное место или быть известным благодаря этому, ибо важное место в его жизни должны занимать писатели. Но мистер Тайлер указал то, о чем я думал и сам, – что если небольшой отрывок появится обо мне в «Town & Country», то «The New Yorker» точно не будет писать целую статью. Эта статья висит у меня над головой, как дамоклов меч, уже много месяцев. Но я думаю, теперь это дело провалилось».

Впервые редакторы в «The New Yorker» предложили опубликовать о Перкинсе статью еще Томасу Вулфу, в тридцатых годах. Вулф попросил своего агента Элизабет Новелл узнать, согласится ли на это Перкинс.

«Перкинс, казалось, сделал вид, что ему все это не очень нравится, но не отказался наотрез, и мы с Томом подумали, что, возможно, тайно, закрываясь всей этой застенчивостью, он все же одобрил идею», – вспоминала мисс Новелл. Пытаясь выяснить все как есть, она в конце концов однажды приехала к нему в офис и сказала:

– Черт подери, мистер Перкинс! Вы хотите статью в «The New Yorker» или не хотите? Ответьте «да» или «нет».

Он хмуро посмотрел на нее и сказал:

– Мисс Новелл, вы ведь тоже янки?

– Да, – ответила она.

– В таком случае вам стоило подумать лучше, прежде чем спрашивать меня о таком.

Вулф отложил этот проект, но несколько лет спустя критик Малкольм Коули снова его поднял, и теперь «The New Yorker» предложил ему заняться этим. Коули считал, что на поле современной литературы не было никого настолько же важного, насколько и неизвестного, как Максвелл Перкинс. Работа редактора была загадкой для всех за пределами книжного бизнеса. Коули считал, что Перкинс просто закроет глаза на необходимость вечно стоять в тени как некая «важная фигура в серой шляпе».

Но перед тем как назначить Перкинсу интервью, Коули принялся собирать факты.

«Как я выяснил, Перкинс ближе всех стоит к великим сего литературного мира в наши дни, – объяснил он Уильяму Шону, своему редактору из «The New Yorker». – Легенды литературы облепили его со всех сторон, как трюфели – старый гасконский дуб».

В конце 1943 года, после месяцев исследования, переписки и интервью с друзьями, авторами и коллегами Перкинса (и по большей части выкапывания различных подробностей), Коули был готов ко встрече с самим Лисом.[285] Будучи важной личностью в мире литературы, да и просто обаятельным человеком, Коули вскоре смог пробиться сквозь патологическое самоуничижение Перкинса. Большую часть времени тот преуменьшал собственные достижения («Я не понимаю, почему они считают, что мы открываем эти книги миру, в то время как мы просто читаем рукописи!») и бушевал насчет того, как это непристойно, когда о тебе что-то пишут. Но затем он успокоился и согласился на официальное интервью. Вообще, он согласился на несколько встреч.

Он сказал Коули, что человек, на которого он больше всего хотел бы походить, – это генерал-майор Джон Аарон Роулинс.[286] Согласно «Словарю американских биографий», Роулинс был «практически незаменимым» человеком в штабе генерала Гранта. Его работой было сохранять генерала в трезвости; редактировать самые важные его документы и приводить их в окончательную форму; проявлять такт и упорство в расстановке критически важных точек, а также частенько восстанавливать уверенность генерала в самом себе.

За то время, что они провели вместе, Коули и Перкинс обсудили, помимо прочего, и современных авторов. Позже вниманием Перкинса завладел Роберт Пенн Уоррен. И конечно, еще раньше они говорили об Уильяме Фолкнере. Первые книги Фолкнера привели Перкинса в восторг, и с тех пор он восхищался всем, что тот писал.

«Единственное, чего я опасаюсь по поводу Фолкнера, – говорил он Коули, – что он уже занял определенную позицию, и не такую высокую, как мог бы; и когда такое случается с писателем, невероятно трудно изменить мнение общественности о нем. Все будут считать большой честью возможность напечатать его, но я боюсь, что мы не сможем сделать столько же, сколько его нынешние издатели, чтобы удовлетворять его требованиям».

Будучи одним из самых преданных переводчиков Фолкнера, Коули знал, что автор уже долгое время пребывает в неопределенности. Коули отправил своему другу из Миссисипи «Маркетинговый отчет Нью-Йорка» по поводу его нынешнего положения в качестве литературной фигуры, приписав:

«В литературных кругах ваше имя мешают с грязью. Они все убеждены, что ваши книги никогда не будут продаваться. Печально, не правда ли? И произносят все это с довольными лицами».