Да, такие в державе нужны. Головорезов много, а головастых – мало. Но не прав Родя, говоря, что если человек в Европии не обтёсан – то он ни на что не годен. Вот Строгонов. Даже на Москве нечасто бывал, сидит у себя за Яиком, а каков в обхождении? И слог есть, и взгляд, и достоинство, и ум, и рассудок, и понятия… Молод, а уже счета ведёт! У Строгоновых счета – будь здоров, почище моих будут, большими делами ворочают! Вот Шишу скажи: сколько будет дважды два, он тебе «восемь» ответит и глазом не моргнёт! Спросишь, почему туп, ответит: «Пусть жиды считают, а я лучше тебе верой и правдой служить буду!» – не раз слышано.

Отложив посох, изрядно отхлебнув вина, спросил у Строгонова:

– А хотел бы ты за межу поехать учиться? Там, говорят, зело великим наукам обучают по твоей части, – на что Строгонов покорно склонил голову:

– Как прикажешь, государь… Вестимо, дело хорошее. У фрягов есть чему поучиться. Как прикажешь!

Вступил Биркин:

– Государь, надо нам себя в Европии объяснять. В том беда, что фряги нас не понимают. Они думают, что мы – скифы, способники диких татар. На картах своих пишут «Московская Тартария». Мы с ними испокон века на ножах, а надо бы говорить как с равными.

Горько ухмыльнулся:

– А что, не говорили? Говорили, да ещё сколько! Тьмы послов засылались, да всё говорливых дальше некуда. А что толку? Чуть престол не потеряли! Нет, хорошего они не понимают!

Но Биркин настаивал: там ныне даже короли начали со своими народами говорить, для чего печатают гасеты.

– Что за напасть? А листки такие, в печатнях друканые, людей оповещать. Там кратко писано, что в державе и мире происходит, кто приехал, кто отъехал, кто почил в Бозе, где какая война, цены, разбой. Стоят сии листки мелкую деньгу – одну гасету (отсюда имя им). И казне прибыток: народ их покупает, читает, отчего зверства меньше. Народу приятно, что власть с ним советуется, считается. И нам бы не дурно такое завести!..

На это горько-зло возразил:

– Да для кого? У меня в державе ты да я да вот Строгонов читать умеют!..

Биркин позволил себе сказать что-то вроде того, что дуб из семени вырастает, вперёд надо смотреть, отстанем без учёбы и наук:

– А ежели у нас будут гасеты – то и люди, глядишь, к чтению потянутся! Бояр заставить покупать, князей, торговых старост, чтоб знали, что к чему!

Он открыл крышку ларца, стал ворошить камни:

– А надо нам, чтобы все умниками стали? Иной начитается всякой ереси, а потом возьмёт нож и пойдёт резать?.. Ничего! Пусть пока фряги кумекают и придумывают, мы поглядим, а потом навалимся – и разом всё заберём! Было бы золото – всех умников переманим и науки перевезём! Вот я как раз собирался с ляхами разделиться по-хорошему: пусть они, шипящие, берут Великие Луки и Смоленск, а мне отдадут Дикое поле с выходом на Азау-море… Если Дикое поле к нам целиком отойдёт – там и до Тавриды рукой подать… Пора нам в полный вырост подниматься! С ляхов начать, приструнить как следует!

Биркин не выдержал, досадливо вполголоса обронил:

– Что это, государь? Ежели росс встаёт с колен – то сразу на кого-нибудь наброситься должен? По-хорошему нельзя ли доказать, что мы – сила великая? А то мы с азартом побьём кого ни попадя, потом постоим-постоим – да и обратно повалимся в спячку. С печи – на бой, с боя – на печь! Не дело это, государь, а морочный путь! Неужто сие есть наша бесконечная дорога?

В дверь шумно сунулся Шиш:

– Государь! Обломки и вправду там, в земле. Нашли! Не соврал обезьян!

Отодвинул от себя кубок:

– Пошли глядеть! – и, велев Биркину унести ларцы в келью, а взамен приволочь что-нибудь потеплее ему на двор надеть, стал не спеша доедать шаньгу, будто не слыша, как Биркин подтолкнул Строгонова плечом, и тот, скинув свою роскошную белоснежную шубу, встал на колени, протянул:

– Прими, государь, не побрезгуй! Знаю, со своего плеча не смею жаловать, грех великий, но, поверь, для тебя была сшита и на меня только потому накинута, чтобы ты лучше разглядел!

– О, хороша! Горностай! – Его словно облили изнутри ласковым елеем. – Отчего не взять? Ты ж перхоти или чесотке не подвержен?! Вон какой румяный да ладный! – Потрепал здоровой рукой пушистую щёку Строгонова, пробежавшись до уха и чувствуя, как зарделась эта упругая щека.

Потом подставил плечи и в накинутой шубе, громко стуча посохом, двинулся на крыльцо, приказав дверному стрельцу отдать Строгонову верхнюю одёжу, чтоб тот не помёрз на дворе, а от себя пообещал на праздник шубу из закромов:

– Ты же мой гость на Михаила-архангела?

– Как прикажешь, государь! – поклонился Строгонов.

– Так и приказываю! – И привлёк к себе Строгонова, обнял и приложился губами к щеке, не только получая удовольствие от горячей кожи, но и вынюхивая сущность человека. Запах был хорош: чист и свеж.

Вот сошли с крыльца: Шиш, царь, Биркин, Строгонов в стрелецком тулупе, три охранника с палашами. Откуда-то взявшийся келарь Савлук с ходу принялся шептать про коварную недостачу в оружейной казне, надысь им чутко выявленную, но был отогнан весомым тычком – не до тебя, сутяги, хавло заткни, уймись, не видишь – гости?!

Все бывшие во дворе при виде шествия быстро прятались кто куда, от греха подальше. Даже две чёрные псины под крепостной стеной поджали хвосты и затрусили прочь без оглядки.

Возле колодца земля в двух местах отрыта, из ям видны обломки плиты. Землекопный мужик в поганом тулупе стоял рядом с обломком в третьей яме и выкидывал из неё последнюю землю. Вкруговую – стрельцы.

Движением руки отогнал всех от ям, потрогал посохом угол обломка.

– Ты Карп? У тебя сын в школе пения, Кузя? Вот! – Потряс перевязанной рукой. – Вот, Карп, я давеча твоего сына Кузю из пасти тигровой, жизнью рискуя, спас, для меня жизнь последнего холопа ценнее моей! А ты, иудомордый, хотел меня в землю закопать?!

Карп в яме кинулся с кряком на колени:

– Да кого!.. Я?.. Ни в жисть… Да ничего! Что ты, что ты, великий государь! И в мыслях не было! Вот, землю ем – не было! – И запихнул в рот горсть земли.

– Выплюнь, говори!

Карп украдкой выплюнул землю, но с колен не встал:

– Пришли от твоего лекаря, Елисейки Бомелия, сказали – подмога нужна, ямы выкопать. Ну, я – что? Я этим живу, как крот в земле, Бог такой судьбиной угораздил.

– Не ропщи, грех! Зато сына дал хорошего, даже завидно! – назидательно прервал его, про себя решая, что этот Карп вряд ли в чём может быть замешан – слишком уж прост и болванист, зачем он Бомелию, кроме как ямы рыть? – А ну, поведай, как вы эти гадости, – обвёл посохом вокруг, – творили?

Карп шмыгнул носом. За ним, ближе к ночи, приехали в слободу дохтур Елисейка и его чернявый слуга, на куницу похож. Взяли с собой в крепость, в телеге под попоной спрятав, подвели сюда, к обломкам. Камни были вервием обнесены, поодаль сидел охранный стрелец. Лекарь Елисейка отошёл, поговорил со стрельцом малость – видать, угостил его сивогаром, отчего тот сразу свалился в сон, а он, Карп, с чернявым слугой в две лопаты быстро выкопали ямы, куда кольями скатили обломки и зарыли их.