наших детей, которые, может быть, никогда не увидят отца, но обоим нам было ясно, что долг коммуниста не только идти на защиту Родины, но быть впереди и служить примером для других. Сознавая это, я не плакала, и он не жаловался на судьбу, и по-деловому готовилась к отъезду. Натопила ванну, он вымылся и затем собрал вещи. Написал мне доверенность на получение зарплаты. Спать легли поздно. Всю ночь была слышна артиллерийская стрельба.

19 сентября [1941 года]

Утром проводила мужа на фронт. ‹…› Мы вместе дошли до остановки трамвая, я поехала на работу, а он на фронт.

20 сентября [1941 года]

‹…› В институте нет своей столовой и даже буфета, и нельзя организовать вследствие нашей малочисленности. Поэтому приходится примазываться к различным организациям на положении «бедных родственников». ‹…›

На днях ходила в райком. ‹…› Зашла к инструктору Дубровскому. ‹…› Я ему сказала, что меня спрашивают коммунисты, что они должны делать, если в город ворвутся немцы, в нашей организации есть старые большевики-пенсионеры, которые работали вместе с Лениным еще при зарождении партии и теперь они не могут себя защитить. ‹…› Нам стыдно, что мы не можем им помочь в такое время.

Инструктор пояснил, что надо коммунистов подбадривать. «Надо иметь адреса всех коммунистов, и если его квартира находится в опасном районе, то устроить их в другом месте или даже учреждении и успокоить престарелых коммунистов, сказав им, что, если мы их не эвакуировали, это не значит, что мы их не защитим. А в нужный момент будет сказано, что делать».

22 сентября [1941 года]

Сегодня радио сообщило тяжелую весть – наши войска оставили Киев. Все в большом унынии. ‹…›

В Ленинграде среди интеллигенции стала распространяться идея об объявлении Ленинграда «вольным» городом. Об этом мне сказал Ш., который слышал об этом в Доме ученых. Я ему сказала, что это есть замаскированное требование сдачи города ‹…› и с такого рода разговорами нужно вести борьбу. ‹…›

28 сентября [1941 года]

Сегодня работали на воскреснике в Кировском районе, строили баррикады. Кругом стреляли из орудий. ‹…› Говорили, что это бьют по врагу наши орудия. Работало огромное количество людей. Тут же присутствовали представители райкома и райсовета. Председатель Дзержинского райсовета тов. Горбунов остановился и поговорил со мной и Павловской. Мы рассказали ему, что на соседней улице разобрали мостовую и камни таскали и укладывали в нашу баррикаду. Когда почти всю улицу разобрали, нам объяснили, что это делать не следовало, но разобранную мостовую, конечно, не восстановили. ‹…›

5 октября [1941 года]

Сегодня уехала со своей квартиры на Выборгском шоссе, д. 30, которую пришлось срочно оставить, так как весь дом, т. е. школа, в которой была наша квартира, отдали под военный госпиталь. Тяжело было уезжать из своего угла, я счастливо прожила со своими детьми и мужем свыше трех лет. Хлопоты о том, чтобы мне дали комнату, заняли у меня почти целую неделю. ‹…› Оказалась, что комната, на которую мне выписали ордер ‹…› заполнена мебелью, и места свободного очень мало. Мои вещи никак не вмещались, и пришлось их набивать битком до самого потолка. Жить в этой комнате было нельзя. Ночевала я у соседки.

Ходила хлопотать, чтобы чужие вещи из комнаты убрали, но это оказалось невозможно. ‹…› Буду жить в институте. Мою собаку Дика военные обещали пристроить на кормежку в госпитале ‹…› взять с собой собаку я не могу, негде держать, а главное, нечем кормить.

11 октября [1941 года]

Днем приходил Лурье, мы его вызвали из части. ‹…› Рассказала все новости института. ‹…› Паялин совершил партийный проступок – хоронил тещу с попом. Мы разбирали его дело на партбюро и дали строгий выговор. Лурье обругал его «старым дураком». ‹…›

22 октября [1941 года]

Вчера было партийное собрание, на котором стоял вопрос о сборе теплых вещей для Красной армии и дело о проступке Паялина. По первому вопросу я в своем выступлении отметила, что наряду с удовлетворительным ходом сбора теплых вещей для армии надо указать, что некоторые не осуществили в этом деле авангардной роли, например Шидловский, который дал только 10 рублей, и Паялин – 15 руб., тогда как беспартийные сотрудники А. Б. Беркевич и Дмитриева дали по 30 руб.

Паялин взял слово и завопил, что он не мог дать больше, что [даст] в следующий раз, и нельзя его шельмовать за это и записывать в протоколе. Его поддержала Бердникова, которая внесла предложение не упоминать фамилию Паялина в постановлении, как это предлагала я. В результате голоса разделились, и все же постановили о нем не записывать. Я не настаивала, так как о нем еще стоял отдельный вопрос – об его участии в религиозных похоронах тещи. В «разном» поставили вопрос о причинах увольнения из института Логинова. Но так как до окончания собрания я должна была уйти в Смольный, то этот вопрос поставили вторым.

Я сообщила партийному собранию, [что] Логинов уволился по собственному желанию ввиду несогласия со снижением заработной платы, которую он получал выше ставки. В Смольном потребовали, чтобы прекратили ему платить дополнительно 250 рублей, которые он получал сверх своей зарплаты – 600 руб., за якобы заведование «особым фондом», и что Логинов в связи с этим настойчиво требовал, чтобы его освободили от работы, поэтому мне пришлось поставить о нем вопрос в Смольном, и там мне предложили его освободить и рекомендовали на это место Бреневу, которая освобождалась от работы в Музее Ленина. Причем ей мы будем платить только 450 рублей, так как бюджет очень напряжен. Логинов заявил, что погорячился, и с ним не поговорили, и т. п. Собрание решило принять мое сообщение к сведению. ‹…›

С питанием все хуже и хуже. Народ заметно худеет и слабеет. Хорошо, если не будет хуже, то пока еще все же держаться можно, но пугает перспектива долго быть в окружении.

27 октября [1941 года]

Меня соединили по телефону с Н. Д. Шумиловым, который очень просто и сердечно сообщил, что в ответ на мое письмо он договорился с Лазутиным и с горкомом ВЛКСМ, что нам будут отпускать для снабжения научных сотрудников продукты из особого фонда, и мы будем питаться по-прежнему в столовой горкома ВЛКСМ. Я очень обрадовалась этому сообщению и горячо и сердечно благодарила за чуткость и заботу. Это была радость для наших научных сотрудников. ‹…›

30 октября [1941 года]

Сегодня меня вызвали в Смольный к Лазутину. Я никак не могла догадаться, по какому вопросу