Три дня спустя она говорила: «Я не понимала того, что стояло в формуле отречения». Помимо Массье, и епископ Нуайонский говорит, что она как бы не отдавала себе отчёта ни в чём.

Как в её собственных воспоминаниях, так и для нас подробности этой сцены и то, что она действительно повторяла за Массье, остаются в каком-то тумане. Но мы имеем прежде всего запись её слов, сказанных через три дня, когда она бесповоротно обрекла себя на смерть:

«Я очень дурно поступила, заявив, что не должна была делать того, что я сделала… Я губила свою душу, чтобы спасти свою жизнь».

После этого непонятно, каким образом некоторые, главным образом католические, историки стараются доказать, что она вообще ни от чего не отрекалась на Сент-Уанском кладбище; и между прочим, непонятно также, кому и зачем это нужно, – зачем стараться превратить её в бесчувственного истукана или в схему школьной морали.

Деревянный идол не мог бы ни в чём усомниться, но он и не мог бы быть «утешением для людей». Потому именно, что она не была деревянным идолом и не была ходячим моральным кодексом; потому, что она была девятнадцатилетней девочкой, сотканной из таких же тканей и нервов, как мы все; «Et tout autant souffrir pouvait»[31], – говоря словами средневекового поэта; потому, что она была в состоянии усомниться во всём – и один раз усомнилась, и упала под невозможным бременем, и всё-таки прошла этот невероятный путь до конца; потому, что шесть дней спустя, на Старом Рынке в Руане, в огонь пошла не деревянная колода и не абстракция, а живая девочка Жанна д’Арк, – именно поэтому её нельзя не любить и ей нельзя не поклоняться.

Пока она повторяла слова отречения, вокруг неё разыгралось нечто вроде мятежа. Англичане, пришедшие смотреть на казнь, сообразили, что её не сожгут, и начали бурно проявлять недовольство. Камни полетели на амвон-эшафот, где она стояла, окружённая своими искусителями. Уорвик говорил, что пропали зря королевские деньги. Кто-то ответил ему: «Будьте покойны, Monseigneur, мы ещё поймаем её». Один из каноников кардинала Винчестерского, Кало, сказал самому Кошону: «Вы потворствуете нашим врагам». Кошон ответил ему: «Вы лжёте!» – и бросил бумаги на землю, говоря, что перестанет делать что бы то ни было, если тот не извинится, и дал понять, что умеет играть свою роль: «По своей профессии я должен заботиться о спасении души и тела этой Жанны». Кардинал Винчестерский заставил своего каноника замолчать. Он-то понимал, какая одержана победа.

Среди всего этого Массье дал ей перо, чтобы она подписала формулу отречения. Она ответила, что не умеет писать.

На этом построили целую теорию. Исходя из того, что её письма 1429–1430 гг. подписаны ею самой, граф де Малейси доказывал, что она не захотела подписаться на Сент-Уанском кладбище. Я же думаю, что она искренне «забыла» в этот момент о том, что научилась раньше писать своё имя.

Маси, оказавшийся около неё, видел, как она, взяв перо, начертала на бумаге какой-то непонятный знак, нечто вроде кружка. Тогда кто-то, кого Маси, никак не разбирающийся в представителях духовенства, принял за Кало (на самом деле это мог быть Эрар или Массье), взял её за руку и, водя ею, поставил крест.

В эту минуту несколько свидетелей увидали, что Девушка Жанна рассмеялась непонятным, бессмысленным смехом.

Кошон прочёл второй, милостивый приговор. Опять перечислялись все её преступления. Но «так как ты отреклась от своих заблуждений… мы снимаем с тебя узы отлучения от Церкви. Однако мы осуждаем тебя окончательно на пожизненное заключение, на хлебе печали и на воде покаяния, дабы ты оплакивала твои грехи».

Потом кто-то поздравлял её: «У вас сегодня счастливый день – вы спасли свою душу». Она попросила: «Отведите меня в церковную тюрьму, с женщинами, без англичан». Очевидно, ей хотелось только одного: отдохнуть, заснуть. И было ясно, что если она пленница Церкви, она должна быть в церковной тюрьме. О том, что английская власть выдавала её Церкви лишь условно, оставляя за собой право забрать её назад, она не знала.

Зато Кошон, конечно, не мог об этом забыть. И он распорядился, чтобы её отвели «откуда взяли», – назад к английским солдатам, среди которых она опять будет лежать, прикованная к бревну. «Уже по дороге в тюрьму они над ней издевались» – говорит Фав.

Во второй половине дня «мы, брат Жан Леметр, в сопровождении благородных господ Никола Миди, Никола Луазелера, Тома Курсельского, Изамбара де Ла Пьера и некоторых других, посетили её в тюрьме. Ей было разъяснено, какую милость в этот день оказал ей Бог и как милосердно поступили с ней церковные люди… Она должна совершенно отказаться от своих измышлений и заблуждений и не возвращаться к ним никогда». В заключение они приказали ей переодеться в женское платье.

Она ещё не очнулась. «Во всём буду слушаться церковных людей»…

Она переоделась в женское платье. Ей обрили голову.

И она предупреждена: брат Леметр и сопровождавшие его благородные господа сказали ей также, что «в случае если она вернётся к своим измышлениям и заблуждениям, никогда больше Церковь её не помилует».

«В следующую же ночь и в последующие дни она стала говорить многим лицам, что её Голоса к ней вернулись и сказали ей многое; и она опять оделась мужчиной».

В воскресенье 27-го судьи и асессоры узнали об этом и бросились в тюрьму констатировать «впадение обратно в ересь». Их встретили озверевшие английские солдаты, ругали их изменниками и размахивали оружием. Они разбежались. Маншон говорит, что и на следующий день он согласился пойти лишь под особой охраной.

Как бы то ни было, 28-го Кошон добрался до неё с несколькими асессорами.

Здесь мы имеем две версии: с одной стороны, официальный отчёт, дополненный показаниями Маншона, Изамбара и Ладвеню; с другой стороны – версию Массье, частично подтверждённую «понаслышке» одним Ла-Шамбром и, однако, попавшую почти во всю благонамеренную литературу.

Массье – самый типичный из тех «реабилитировавших» её руанских свидетелей, от которых Девушку нужно защищать больше всего. Как никто другой, он старается изобразить её «блеющей овцой», по удачному выражению Амье. Это он говорил в другом месте, что она никогда не отказывала бы в послушании папе, если бы её не попуталЛуазелер!..

27 и 28 мая Массье видит только террор. Сначала он подробно рассказывает о том, как их «с великой яростью» прогнали англичане. Затем он говорит только о мужской одежде, как будто всё дело было только в этом, и уверяет, что Девушка, оставшись с ним наедине, рассказала ему, каким образом она опять оделась мужчиной: англичане утащили ночью женское платье, утром ей надо было встать по нужде, до полудня она терпела и умоляла их вернуть женскую одежду наконец встала и оделась в свой мужской костюм, «compulsa necessitate ut purgeret ventrem»[32].

По счастью, у нас есть официальный отчёт. Сравнивая то и другое, можно прийти лишь к одному выводу: живот болел от страха у Массье в трагические дни 1431 г. и, вероятно, ныл и в дальнейшем, когда его потянули в свидетели с другой стороны.