В 1848 году подобное прошение легло на стол Фаддея. Его подавал вильмандстрандский первостатейный купец Стефан Вестлей. Беллинсгаузен притормозил чужестранца, пока свои, русские, купцы не объявятся.

В начале 1850 года почётные граждане Кронштадта Пётр Синебрюхов, Герасим Куречанов, Иван Спарро и иностранный гость Иосиф Симеон объединили капиталы и образовали «Товарищество пароходного сообщения». Первый свой пароход «Луна» они заказали в Англии. Построенный из железа, он был небольших размеров, но приспособлен для перевозки людей, скота, возов и тяжестей, а имея два руля спереди и сзади, мог ходить как носом, так и кормою. Летом «Луна» начала совершать правильные рейсы по четыре раза в день.

Ну а зимою ездили по старинке. Едва лёд в заливе крепчал, прокладывали санный путь, ограждая его вешками. Через полыньи перекидывали деревянные мосты с перилами. Однако в пургу и темень люди часто тонули, замерзали, сбивались с пути. Пришлось расставлять по трассе будки с часовыми. Во время метели или в ночь они звонили в колокола. Установили и дорожный кабак на сваях, где можно было согреться.

Больно было видеть Беллинсгаузену, как разрушали и жгли старые корабли, когда-то верно служившие флоту и повидавшие на своём веку немало сражений. Некоторые части их, например верхние палубы и борта, ещё не сгнившие, могли пригодиться для строительства других судов. Из списанного фрегата корабелы выбрали сухой, крепкий, выдержанный лес и по чертежам главного командира построили из него яхту. Казне обошлась она в треть суммы. Николай, удовлетворённый удачным Новаторством, отдал это судно в полное ведение Беллинсгаузена и повелел распространить опыт на других верфях империи. Присматриваясь к изящным обводам лоцманских шхун, Фаддей составил проект постройки большой военной шхуны по такому же методу. Он сделал чертежи и вычисления, после которых стало видно, что судно можно снарядить восемью 24-фунтовыми пушками, а на носу и корме поставить по 8-фунтовому орудию. Государь проект утвердил и после постройки шхуны дал ей название «Вихрь».

Увлечение корабельной архитектурой стало для Фаддея в последние годы такие же любимым занятием, как садоводство и огородничество.

В череде забот, хлопот, волнений случались и отрадные дни. Однажды царь протелеграфировал: «Ждите гостей».

Вскоре показалась дворцовая паровая яхта. Нисколько не заботясь о ветре, она развернулась и пристала к кранцам левым бортом. Рядом с высокой фигурой государя Беллинсгаузен заметил двух генералов в пехотных мундирах. Один из них, коренастый, с седой курчавой головой, вышел вперёд и вместо приветствия что-то произнёс по-немецки. Беллинсгаузен не понял ни слова. Увидев, как беспомощно захлопал глазами кронштадтский адмирал, генерал проговорил по-русски:

— Перед вами стоит обладатель острова в Тихом океане.

«Да ведь это Алексей Петрович Ермолов! — догадался Фаддей. — Его именем в плавании к югу я назвал один из островов в архипелаге Россиян».

Он принял шутку и почтительно склонил голову, как перед туземным вождём, сказав:

— Вы-то меня не знали, а я вас давно знаю.

Вторым спутником царя был фельдмаршал Иван Фёдорович Паскевич, граф Эриванский, светлейший князь Варшавский. Государь вместе с ним поехал в казармы гарнизонного полка, оставив Беллинсгаузена с Ермоловым наедине, чему оба обрадовались. Взаимная симпатия возникла сразу. Да и не могла она не возникнуть между людьми, чисто русскими по душе и характеру.

Фаддей повёз прославленного генерала к себе домой, представил супругу Анну Дмитриевну, дочерей. Наблюдая, с какой галантностью за обедом Ермолов обходился с девицами, Фаддей вспомнил слухи о многочисленных «кибитных жёнах» генерала, когда тот воевал против черкесов на Кавказе. Но он знал и то, как вёл себя этот человек в Бородинском сражении.

После обеда Ермолов осматривал дома, построенные царём-реформатором, потом они отдыхали в тенистом саду среди цветов, разведённых Анной Дмитриевной и дочерьми. Старым воинам и странникам было о чём вспомнить и поговорить.

Ближе к вечеру Фаддей сводил гостя в доки. Там стояли в ремонте корабли. Устройство и размеры доков поразили Ермолова.

— Какая дерзновенная мощь, какой ум мог придумать такое! — то и дело восклицал Алексей Петрович. — В следующий отпуск непременно приеду к вам.

— Вы разве служите? — удивился Фаддей.

— А вы? — вопросом на вопрос ответил генерал.

— Служу.

— Нам, матерым волкам, легче на службе помереть, чем на покое в постели. Нынче я командую войсками в Грузии.

— Вы с какого года, Алексей Петрович?

— В семьдесят седьмого...

— Так я всего на год моложе! — вырвалось у Фаддея.

— Молоды ещё, — снисходительно-шутливо произнёс Ермолов. — Жить вам да жить[68].

Прощаясь на пирсе у яхты, легендарный генерал, чья нелюбовь к немецкому засилью стала притчей во языцех, выразил Беллинсгаузену признание в том смысле, что останься адмирал и по рождению, и по характеру, и по языку, а не только по фамилии кровным немцем, то, принимая его заслуги, можно только радоваться, что не какая-нибудь партикулярная Эстляндия и не гезамтфатерлянд, а Россия стала для него той страной, которой он служил верой и правдой.

Всегда радовался Фаддей, когда в Кронштадт наезжал Крузенштерн вроде бы как по делам устройства гардемарин на лучшие корабли. Он продолжал директорствовать в Морском кадетском корпусе и немало сделал для его переустройства. Однако не только дела влекли его в этот город, а старые друзья по научным изысканиям, в первую очередь Беллинсгаузен. Фаддея он по праву считал своим учеником и разговаривал тоном назидательным, профессорским, словно со школяром или адъюнктом.

Это была просто привычка. Иван Фёдорович и в Корпусе держался так же строго и неприступно, хотя редко решался на телесные наказания, старался физические кары заменить моральными, смягчить нравы кадет не суровостью наказания, но бдительным надзором, предупреждающим шалости.

В последние годы Крузенштерн, посещая Кронштадт, всё чаще вспоминал соплавателей на «Неве» и «Надежде». Иных уж Бог прибрал, иные ушли в отставку. Продолжали служить только самые молодые в той первой кругосветке вроде Беллинсгаузена.

Добрым словом поминали беспокойного правдолюбца Василия Михайловича Головнина, умершего в холерный 1831 год, когда на многих кораблях вывешивались «чумные» флаги из двух жёлтых и двух чёрных квадратов, а Головнину, как генерал-интенданту флота, приходилось их навещать. Вспоминали не менее решительного и честного Николая Семёновича Мордвинова[69], много сделавшего для первого кругосветного вояжа, Павла Васильевича Чичагова...